Геннадий ПРАШКЕВИЧ

ОСЕНЬ 1972 ГОДА

из дневника

…В Томске Женя Городецкий с невероятной восторженностью восклицал в гостинице “Сибирь”:
— Старик! Это же Астафьев! Это же писатель земли русской! Писатель милостью божьей!
Я верил, но знал об Астафьеве немного.
Писатель-деревенщик. Он и внешне так выглядел.
На литературном вечере в Доме офицеров поэт Лев Ошанин, всегда элегантный, всегда выдержанный, так представил Виктора Петровича:
— Наш большой русский писатель. Живет в Вологде, говорит о Перми, пишет о Красноярском крае.
А сам Астафьев сказал:
— Интересно отметить, что впервые на днях литературы у нас вместе с писателями работают издатели. — (Действительно, в делегацию вошли издательские работники Новосибирска и Томска). — Они нас, как нельму, трогают на зуб, на вкус, на длину. А уже наша работа – читать в душах, смотреть в глаза, понимать людей, потому что никто не придет к нам и не скажет: “Здравствуйте, я ваша тетя, опишите меня!”…
— Вот все кричат, прямо идут в крик: “Ох, берегите природу!” А почему-то никто не кричит: “Караул! Вот какие выросли дети в наших малосортирных квартирах!” А это ведь наши подросшие дети губят природу. Я не тогда почувствовал ужас, когда увидел осетров сдохших, а тогда почувствовал ужас, когда увидел на реке дохлых ершей. Ерши обычно все переживают, но если сдохли – значит, дрянь дело. К тому же, наши советские браконьеры, они ведь везде проникают, и такие они талантливые, что могут уничтожать живое, даже не касаясь его. Например, стали мы активно кедр оберегать, не стали его рубить, а просто вырубили лес вокруг. Вот кедр сам и попадал…
— Правда, были мы в Колпашево на селекционной станции, видели людей, которые выращивают картошку. Надо бы поставить памятник тем людям, которые впервые привезли в Россию картошку, потому что она сейчас главная наша опора. Я вот пишу “Оду русскому огороду”, потому и подчеркиваю. Сегодня специально почитаю отрывки для вас. Я ведь картошку сам выращиваю и детей, кажется, приучил. Потому что вырос не в городе, а в деревне на Енисее. Отец после бани выпивал, всегда хотелось ему шуму наделать. Врывался в дом, ладно, мать успевала вынести посуду. Вот такая жара стоит у нас в это лето, — пожаловался он, — что цвет сыплется с картошки. Хорошо, что это такая культура, что от цвета своего не зависит. Обидно бывает. Вот ехал по ГДР, там хлеб к хлебу, ни одного сорняка. А приехал домой, Господи, что творится!..
В каюте теплохода Астафьев под водочку охотно вел свой никогда не заканчивающийся монолог. Однажды на закате вскрикнул громко:
—Смотрите! Пески светятся!
—Это всего на несколько минут, — объяснил. – Ну, совсем как на Енисее.
Береговые пески действительно светились.
Необычное сияние стояло у самой воды, рассказать сложно. Да и непонятно, почему это происходило. Но не могло же, думаю я, столь яркое свечение береговых песков привидеться сразу нескольким, пусть и хорошо поддавшим, писателям?

— На фронте героизм и трусость неразделимы. Сегодня навалишь в штаны, а завтра, что называется, совершишь подвиг. Один мой приятель любил шастать по нейтральной – нам жрать хотелось. Но и немцы тоже не дураки на это дело. Наши минеры делали для охотников специальные проходы, только потом не пожалей добычи, поделись с ними. Однажды засекли поросенка – визжал на нейтральной. Нанесли на планшет, вычислили место, и ночью мой приятель двинулся за добычей. Прирезал поросенка (рухнувшей балкой его придавило). Под прикрытием стен при луне довольный сидит, кишки выбирает, чтоб легче было тащить. Вдруг две тени, и чужой сапог на автомате. Потрепали приятеля по плечу: “Гут, Иван, гут!” Он потом говорил, что никогда никакую работу не делал так медленно. Но, наконец, все выбрал, очистил. Немцы забрали поросенка, а с ним — автомат. А понятно, потеря оружие на фронте – трибунал. Но, видно, оказались немцы бывшими спартаковцами. Уходя оглянулись, видят, у Ивана губы трясутся. Ну, вынули диск, бросили автомат…
— Сейчас пишу роман. “Болят наши раны”. Это восемь дней на днепровском плацдарме. Я ведь именно там контужен. Ходил по трупам, между трупов рыба валялась – мы ее ели. Я лет десять потом был равнодушен к покойникам, только позже немножечко отошел. Ходили мы там только по оврагам, а я однажды решил рискнуть и полез прямо по гребню. Не верил, что самолеты или минометчики могут охотиться за одиночками. Когда справа и слева рвануло – еще не верил, но когда впереди, то понял – вилка. Рванулся, и тут вспышка. Видишь, весь кривой, и нога, и рука, и глаз. Мне повезло: ребята развернули стереотрубу – нет ли чем поживиться? И увидели меня. Вынесли. Не могли не вынести, потому что я сам до того троих вытащил – татарина и двух русских. До сих пор приезжают. Я, правда, на встречах ветеранов редко бываю. Там профессионалы в основном встречаются, они, пусть и небольшой, но хотят иногда войны, а я счастлив тем, что жив остался. Это вообще странно, почему так с людьми? Здоровенного бугая может убить осколочком, а “самовары” без рук без ног годами кантуются…
—Наш первый в Вологде отдал мне квартиру. Громадная — страсть. Жена, Марья, она у меня маленькая, увидела кухню, заохала. А я заперся в кабинете, работаю, мне хорошо. А потом чувствую, что-то не то, вот никак не то. Понял: никто ко мне не идет. Побежал к друзьям: “Вы почему не идете? Раньше всегда шли в любое время!” Ну, брожу по своим хоромам, кричу: “Марья, ты где?” – “Тута-ка!” — отвечает…