Михаил СТРЕЛЬЦОВ

“К ЛИТЕРАТУРЕ ЭТО НЕ ОТНОСИТСЯ…”

(глава из романа )

Приснилась Нели. Серьезная, непроницаемая. Сидела на моём диване, я смотрел, как она изменилась и решил почему-то, что латышам сутулость незнакома. Как палка, вернее – доска. Высокая блондинка, что в юности, что сейчас ничего от вульгарности. Мелкие черты лица: узкие ниточки бровей, щечки, словно выпиленные декоративным лобзиком, губы как надрез, высокий подбородок, на удивление – идеальный конус. Только лапки морщин по углам глаз, да сталь в зрачках цвета безмятежного неба напоминали о возрасте.
Нели была старше меня почти на десять лет, своего мужа, ярко полыхнувшего в молодости поэта Николая Ломова, на пять. Именно её имя всплыло в памяти первым, когда я листал ту злополучную книгу, так круто развернувшую мою жизнь. Теперь же она читала, аккуратно перекладывая с колен на диван листы рукописи. Текстом вниз. Честно говоря, мне уже было наплевать. И я ловил себя на мысли, что мой первый роман ничто иное, как повод для встречи. Надежда на веру, что в этом мире мало что меняется, а некоторые люди до сих пор живут интересно и насыщенно, а не прозябают, обвешенные должностями и обязанностями перед родным вузом.
— Очень хорошо, Олег, — тихо сказала она и добавила. – Для развлекухи. Можно заработать. Но к литературе это не относится.
Не знаю почему, но вдруг прорвало. Нели первой узнала о том, что настоящий Олег Балуев давно погиб в Чечне, его короткая, но насыщенная судьба вызывала у меня восхищение, поэтому замкнутый студентик с длинной и некрасивой фамилией реанимировал мертвеца, абсолютно не осознавая, к чему это приведет. Она выслушала молча, ничуть не удивившись или не выразив своего удивления. Приговор был короток и суров:
— Для нас… для меня…ты всегда будешь и останешься Олегом. Звучное имя. На него купятся. Напиши ещё парочку подобного, и я сведу тебя с одним издателем из Питера, при условии, что редакция останется за мной.
Мне жутко захотелось её обидеть, спросить не поменяли ли они мебель, в частности – на месте ли тот кухонный стол, на котором она мне отдалась, и когда они обедают за ним, вспоминает ли она обо мне. Помешал Олег Балуев. Он вдруг почувствовал себя писателем, с холодным расчетом покойника прикинул, сколько купюр огребет при данном сотрудничестве, и я ничего не спросил. Обещал позвонить, если надумаю. И в тот же вечер уселся за компьютер, щелкнул значок “создать” и на чистом экране напечатал: “Дело Филиппа Порфирьевича”, сделал строку жирной, увеличил шрифт и долго смотрел на эту надпись, пока она не исчезла, уплыв вверх. Пальцы сами стучали по клавиатуре, Олег внутри усмехался над идиотизмом и невыразительностью первых страниц, а затем начал подсказывать…

Именно под этим именем знали меня в литературном кружке, хлипкие вирши Балуева порой отмечались, как “интересные попыткой вызвать сострадание к автору”, обзывались “лирикой без любви” и тому подобное. Распрощавшись, как я думал, навсегда с заманчивым, но жестоким мирком литераторов и искусствоведов и не предполагал, что именно их едкой иронии и показушной циничности мне будет недоставать. Кто всех любил – так это Колька Ломов, балагур, каких свет не видывал. Всегда под хмельком и с прибаутками, он призывал покончить с апломбом аристократии, твердил, что “искусство принадлежит народу”, следовательно, к нему, к народу надо идти, обниматься, пить с ним самогон, ловить мудрость истоков и веселить, поскольку поэт, как и артист, всего-навсего фигляр и юродивый настолько, что может за народ говорить по понятиям с власть предержащими.
Более друг другу неподходящей пары мне встречать не доводилось. И в юности строгая и молчаливая Нели вдруг раздраженно и отрывисто, словно небрежности в теле стихосложения затрагивало лично её, отзывалась о начинающих пиитах. Восседала королевой, её побаивались настолько, что даже не интересовались: а сама-то? Как и чего пишет? Но стихи молоденькой латышки были настолько опрятны и неуловимы для понимания, журчащие внутренним ритмом, завораживающие и длинные, что волей-неволей приходилось теряться и расписываться в собственном идиотизме, потому как Нели никогда не произносила своих стихов, в конце чтения обычно называя автора: Мандельштам, Багрицкий, Корнилов или Лорка с Тарковским, но большей частью неизвестные какие-то имена, тогда она добавляла сакраментальную фразу: “Умер в таком-то году”.
Колюню Ломова, невысокого крепыша, она обожала. После всевозможных мероприятий, перетекающих в скромное застолье, как правило, на жилплощади кого-либо из членов группы, заканчивающихся обычно алкогольными оргиями, она прижимала к груди его растрепанную, плачущую от обиды за народ головенку, дула в макушку, поглаживая и успокаивая. И было в ней что-то такое… исконно женское, абсолютно чуждое взрыву феминизма — любой мужчина, осмелившийся захотеть её даже в присутствии спящего пьяного муженька, мог воплотить своё желание, если выдерживал испытующий взгляд обреченной на скотское отношение рабыни. Я однажды был настолько пьян, что выдержал и получил награду на том самом памятном кухонном столе. Но обольщался недолго. Поскольку на следующий же день ко мне относились точно так же, словно не было сладких минут и не кусались запястья, чтобы сдержать стоны-выкрики.

Скачать полный текст в формате RTF