Евгений МАМОНТОВ

ДАТА

Большинство людей не знает о дате своей смерти или уже забыли её. В этом плане мне повезло, я знаю и ещё не забыл. Хотя, стой же долей вероятности можно сказать, что повезло им.
Везение — предмет сложный.
Не подумайте, что я зомби. Недавно я проходил флюорографию, и мне нахамили в очереди — оба факта достаточное свидетельство моего материального существования. Не примите меня так же за провидца или доверчиврго клиента какой-нибудь гадалки. Сам я никогда не угадывал больше одного номера в лотерее, сторонюсь цыганок, а к дипломированным астрологам питаю стойкую нелюбовь.
Как же в таком случае всё это понимать?
А вот представьте себе весенний полдень, когда после долгой зимы/разлуки/болезни... входите в родной с детства двор смиреной походкой выздоравливающего и, остановившись посреди своей маленькой, ничуть не изменившейся родины, пьёте светлый воздух, оглядываетесь вокруг с тихой улыбкой амнистированного/выжившего/добравшегося. Вы видите во дворе лужу, детей, бельевые веревки под тяжестью свежих простыней, голубей, мусорные баки, чей-то проигрыватель стоит в распахнутом окне второго этажа и знакомый подъезд манит прохладным сумраком войти...Сердце в предчувствии ликования! И тут один из пацанов с гиком ударяет палкой по луже; точно от выстрела, вспархивают голуби, низко планируя, несутся через двор прямо на вас, оторопевшего, — вот сейчас врежутся, и пролетают сквозь вас, как сквозь воздух.
Можно подойти к старушке на лавочке, спросить чепуху, пожурить озорника за обрызганную брючину, но вернуться, воплотиться назад — нельзя.
Похоже на сон, в котором всё пьёшь и пьёшь воду, но жажда не проходит.
При этом повторюсь, вы даже не призрак, о чём собственно сожалеете. Призракам не нужно ходить на службу, не нужно беспокоиться о хлебе насущном, вступать в обременительное общение. Их не мучают кошмары, впрочем, не знаю, сужу на основании того, что они сами в какой-то мере кошмар, а кошмар кошмара — это уже тавтология.
Я бы мечтал побыть призраком. В моём случае это было бы гармоничное сочетание душевного состояния и материального — вернее, нематериального — воплощения.
Нет, другие призраки были бы мне не чета. Я бы не шлялся без дела по Европе, не пугал людей на кладбищах, не вертел блюдец для остолопов. У меня свои дела...
Свободный от утомительных условностей, я выплыл бы на улицу, уже успевшую передвинуть, поджать под себя длинные утренние тени, проплыл мимо широкой бакалейной витрины, за стеклом которой умывается белая, высокомерная, как завмаг, кошка... А напротив идёт ремонт, громоздятся леса, сквозят навылет окна с выставленными рамами; проеденная непогодой кровельная жесть норовит хитро, со звуком разогнувшейся пилы, перекувыркнуться на лету, прежде чем грохнуть об асфальт; кирпичная пыль, низвергаясь с верхних этажей, оставляет в воздухе красящий след, который, постояв призрачным столбом, меркнет, растворяется, как обиженное привидение; голоса

Рис. Оли Казак, 8 лет

невидимых рабочих на верхотуре деловито переругиваются, поторапливая время к обеденному перерыву.
Я срезаю путь. Вот тенистый сыроватый двор. Из распахнутого во втором этаже окна рвётся музыка — там внутри вертится на каблуках и зябко поводит плечами Майкл Джексон. Веснушчатая пацанья физиономия, высовываясь из окна, приглашает прохожих позавидовать своему стереофоническому счастью. И я, разумеется, не удержавшись, откликаюсь на этот немой призыв, влетаю в окно, наскоро побывать в этой комнате, оценить чужой уют и враждебное противостояние фотографической стайки кумиров во главе с Джексоном и отцовского баяна в строгом фибровом футляре, и, напоследок, из озорства добавив ещё громкости, уплываю дальше.
Какая свобода! Какая острота зрения вернулась ко мне! Какой аппетит!
Вот утренний рынок. Дворник в фартуке, со шлангом. Твёрдая струя разметает вчерашнюю шелуху, спотыкается о выщербленную колоду мясника, обрызгивает щиколотки прохожих. Кровь сочится, переполняя железные подносы с мясом; нежными пятнами проступает сквозь марлю, покрывающую вёдра с клубникой; томно полыхает сотнями розовых бутонов. Между прилавками деловито гуляют разборчивые покупатели, громко переговариваются на шахерезадином наречье горбоносые продавцы фруктов. А вот просыпалась из стакана жимолость, сизо запотевшая, всегда будто с холода внесённая.
А вот уже и вокзал. Как я люблю его запах! Как остро снова его чувствую и жмурюсь от удовольствия. Круглая площадь под вокзальными часами. Короткий толчок черной стрелки съедает очередную минуту и запускает в долгий перестук колёса, отсекает уплывающий перрон, капает монеткой в автомат для продажи пригородных билетов, нечаянно совпадает с последним поцелуем и уколом расставания.
Весь город так открыт и доступен для меня!
Но вот точно в стенку со всего маху ударившись:
— Здравствуйте!
Я возвращаюсь, прихожу в себя, узнаю, здороваюсь. Говорим по служебному делу. Симулирую внимание, заинтересованность. Вынужден был взять на себя одно дело. Выказываю отвагу, отказавшись от другого. Солидарно киваю, выслушивая жалобы на тяжёлые времена, администрацию и проч. Про себя отмечаю, как бледнеют краски, улетают запахи, глохнет звук.
Я завидовал им, окружающим, жителям настоящего.
Они могли пользоваться миром: пить его, есть, примерять, дарить другим. А я не мог с тех самых пор, с того самого дня, который высокопарно окрести да

Скачать полный текст в формате RTF