Эдуард РУСАКОВ

ПОГРУЖЕНИЕ

Прошу не забывать меня...

Нахожусь в лесах седого Урала, около Златоуста... Пишу при лунном свете... Тебя по-прежнему крепко люблю...

...а сегодня видел тебя, моя родная, во сне, но ты была угрюма и быстро исчезла, обещала вернуться, и я , не дождавшись, проснулся...

...твой “страшненький”...

Допоздна перечитывал письма отца с фронта — пожелтевшие рассыпающиеся листочки, еле различимые буквы, написанные химическим карандашом. Полвека с лишним прошло, а ведь ничего не исчезло, не забылось, не простилось, не прояснилось...

Просыпаться не хотелось. Но раз уж проснулся, надо вставать. Вставать тоже не хотелось. Но раз уж... Я бы мог оставаться до бесконечности в своей одинокой и затхлой постели — спешить было некуда — но уж лучше хоть как-то двигаться, создавая видимость жизни, шевелиться, шагать, жевать, глотать, произносить хоть какие-то звуки, пусть даже бессмысленные и бессвязные, чем молча изнывать, ворочаясь в грязных простынях.
Ты, дохлятина! Весна за окном!
Еще раз притворимся, что жизнь продолжается, хотя нынешнюю мою жизнь даже агонией не назовешь. И не только морально, духовно, профессионально, — я даже физически, кажется, почти умер, и запах трупный от меня исходит, я вижу, как люди брезгливо морщатся.
Да, я воняю.
Проще всего, конечно, незамедлительно принять ванну или, хотя бы, помыться под душем. Но для меня это тяжкий труд, и я откладываю сложные гигиенические процедуры на вечер.
Быстренько умываюсь, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Пасты нет, порошка тоже, и я чищу зубы хозяйственным мылом. Туалетное мыло тоже кончилось. Надо бы побриться, но электрическая бритва давно сломалась, а на лезвия нет денег. И на сахар нет денег, и на чай. Доедаю вчерашний хлеб, запиваю кипятком. Надеваю рубашку, потом снимаю — уж слишком грязная. Надо было вчера вечером состирнуть — сейчас бы надел чистую. Ладно, сойдет водолазка — она черная, ее вообще можно не стирать. Тем более, было бы странно надевать чистую рубашку на грязное тело. Нелогично. Сегодня вечером состирну рубаху и обязательно сам вымоюсь хорошенько. А то ведь — воняю. Приходится встречаться с людьми, неудобно как-то. Вчера вон встретил Козулькина из краевой больницы, мы с ним вместе мединститут тридцать лет назад заканчивали — так он весь холеный такой, благоухающий, даже поморщился, когда со мной столкнулся — так от меня воняло! Ты, говорит, не болен? Нет, говорю, а что? Да вид у тебя неважнецкий... Работу ищу, говорю, тебе не требуется гинеколог с многолетним стажем? Нет, говорит, не требуется. У тебя, говорит, с давлением все в порядке? А что? — говорю. Да похоже, говорит, что ты микроинсульт перенес —

походка шаткая, речь дизартричная... Ах ты, говорю, Соколиный Глаз! Походка шаткая у меня с голодухи, я три дня не ел почти ничего, а речь дизартричная от одиночества... Ты понял, сука? Ты меня понял? — кричу, и хватаю его за лацканы, и трясу. — Ты понял?! — Понял, понял, бормочет, а сам оглядывается, того и гляди, обоссытся от страха. Вот такие они, мои друзья-товарищи. Хотя, с другой стороны, кому охота общаться с вонючкой-неудачником? Тем более, предлагать мне работу... Будь я главным врачом, ни за что бы и близко не подпустил к гинекологическому креслу такого бича... Ну да ничего. Сегодня вечером хорошенько помоюсь, и завтра пройдусь по больницам, роддомам и женским консультациям — может, чего-нибудь и подвернется. Вон Вася Голубев из лечкомиссии — неужто не поможет? Когда он еще был мальчишкой, в интернатуре, я же ему помог остаться в городе, спас его от трехлетней ссылки в районную глухомань. Теперь пришла его очередь меня выручать. За добро надо платить, мои хорошие. Зря вы все от меня нос воротите, не по-божески это, не по-христиански.
За окном — весна, с крыш капель падает, сияет невозмутимое солнце, словно приглашает: добро пожаловать, господин Нежин, в этот прекрасный мир, полный радостных сюрпризов и увлекательнейших аттракционов. Найдется и для вас местечко. И не обязательно возле параши, ха-ха. Да, я сейчас. Вот только плащ надену, старый, конечно, и совершенно не модный (“В костюме и не модном, и не новом спускается профессор в гардероб...”), но что делать, раз другого ничего нет, а всю путнюю одежду я давно распродал. Сойдет и плащ. Весна меня простит.
Во дворе, как бы нечаянно, как бы между прочим, я притормозил возле мусорного контейнера — и ловко выхватил из зловонной груды две бутылки из-под пива, которые вскоре и продал цыганам в ларьке на перекрестке (“Здача стеклатары” — гласила рукописная табличка). Три поллитровых бутылки — по шестьдесят копеек, три чекушечных — по тридцать. Вместе с мелочью, что звенела в кармане плаща, набралась сумма, достаточная для покупки коробки молока. Купил, выпил, не отходя от прилавка. Очень хорошо. Весна стала ощутимей. Люди стали родней и ближе. Поехали дальше.
Весна расслабляет, наводит томление и тоску (“Весна священная”, в рот вас всех), весна хороша для богатых и молодых, а такие старые подонки, как я, ненавидят весну, впрочем, как и саму жизнь. Потому что жизнь — обманщица, сука, пропадла.
Мой домашний телефон вот уже полгода как отключен за неуплату, поэтому мне приходится каждый раз деловые разговоры вести бог знает откуда (слово

Скачать полный текст в формате RTF