Валентин КУРБАТОВ

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ПОРТРЕТА

Мы познакомились с Андреем Геннадьевичем Поздеевым обыкновенно и странно.
Впервые я увидел две его работы у его хорошего товарища — московского писателя А.М.Борщаговского: сирень с печальной и внимательной охотничьей гончей и автопортрет. Ум, торопившийся всё приручить через уподобление известному, шепнул при взгляде на сирень о Кончаловском и Коровине одновременно, а у автопортрета даже как будто явственно и твердо сказал “Рембрандт”, хотя было совершенно ясно, что все три тени вздрогнули и смутились. Работы были сильны и самостоятельны, и общим с теми мастерами было только глубинное чувство земной правды и подлинности. Так говорит традиция, которая таится не в цитировании, а в полноте и искренности жизни.
Печаль и внутренняя углубленность при открытости и любви глядели с обоих холстов, и на них нельзя было насмотреться. Художник был весь тут и вместе непостижимо далеко, но не отдельно, а как бывает иногда далека твоя собственная мысль, удивляющая тебя тайной и глубиной, словно чужая. В нее заглянул Бог, и тебе надо всему собраться, чтобы понять ее и соответствовать ей. Вот и тут — “заглянул Бог”.
Это было году в 84-м. И когда вскоре мне понадобилось ехать к Виктору Петровичу Астафьеву по поручению одного из журналов, я уже ждал встречи с Андреем Геннадьевичем. Я тогда много писал о старой и новой живописи для “Литературной России”. И решил, что напишу и о Поздееве.
Первые холсты, увиденные в мастерской, неожиданно смутили меня и, неловко признаться, показались беднее тех, которые пленили меня у Борщаговского. Тут уже была та мера обобщения, которая почти не нуждается в предмете, предпочитая чистую Музыку, как у Кандинского, у Малевичва, у супрематистов, выходивших в дорогу реалистами, но постепенно заслушавшихся звуком, как заслушивался Кандинский, а

позднее вслед ему Набоков, который раскрашивал уже и саму русскую азбуку. Это могло бы показаться игрой, когда бы не искренность художников и не отвага их. Это потом научились играть “пустыми мускулами”, тешиться живописным “культуризмом”, когда за авангардизм уже не надо было платить изгнанием, нищетой и общим неприятием, а можно было сразу начинать с “желтой кофты”, чтобы миновать труд и школу.
На минуту и тут подумалось: зачем? Но я вспомнил две московские работы, их безусловную честность, и понял, что передо мною не игра, а путь.
В тот день мы много смотрели. Вообще, я потом увидел, что Андрей Геннадьевич любил показывать свои работы, смотреть на них чужими глазами. А тогда и просто, кажется, всё, что могли, вынесли на свет Божий — реализм, импрессионизм, экспрессионизм. И дорога делалась зрима, ясна, неуклонна и неизбежна.
Мне бы сейчас восстановить его комментарий, но вот несчастье века сего, — не надеясь на память, я включил редакционный диктофон и только смотрел, смотрел, радовался.
Там были прекрасные “Читатели” — две уединенные фигуры, склоненные над книгами, и по торжественности, печали или затаенности цвета можно было понять, что именно читали в каждом новом холсте эти неразлучные двое, в которых я потом узнаю Андрея Геннадьевича и его жену Валентину Михайловну. Там были удивляющие неисчерпаемостью, неутоляющей новизной цветы, которые он любил писать всю жизнь — кипение сирени, мглистый, тревожный огонь роз, ликование жарков. Там были портреты, портреты — на реалистический взгляд странные, даже вызывающие, но все с внутренней улыбкой и удивлением тайне и разнообразию человеческой природы.
Я почти устал от любви к этому человеку, к его внутреннему сиянию, к тому, как многo радости может вмещать одна душа. Во мне и самом всё горело и не находило выхода. Я был почти подавлен. Знакомо ли вам это чувство горячей благодарности и счастья, которое не знает выхода? Надо было на улицу, в город, в суету, чтобы вздохнуть привычнее.

Скачать полный текст в формате RTF