ДиН дебют

Никита ЯНЕВ

СА

Я демобилизуюсь, я пытаюсь скрыться,
но безнадега, армия во мне.
Она за мной, как многоликий Янус,
она вошла в дома, в деревья, в голос.
И гарнизонный дух во всем, и построенье скоро,
и мальчики дубовые стоят,
и в них тоска, и желтые разводы
в нестиранном белье, и самоволки в небо,
и женщины, с которыми так просто
договориться, и казенный орден
за смерть другого, и топор, и плаха.
И так мне страшно видеть человека
сквозь мутное стекло глухой команды,
что я опять срываюсь и бегу.
И на бегу запоминаю только локти
и мутную полоску желтых лиц.
И ненавижу лишние тона.

Глазное яблоко, глубокое, как комнат
за стекла уходящий томный мир
из наблюдения на улице, а так же
воспоминания зеленых водоемов
собачьих глаз в гостях на кухне друга,
перелилось в меня и продолжалось
короткими и яркими словами.
Так для письма по полостям предметов
мне видимых мой взор предназначался.
И был расправлен на клочке бумаги
животною привычкой забирать
вглубь омута зеленого, в глубины
сетчатки и придатков сытых нервов,
как некую добычу все, что свеже
той новизной, нетронутой словами.
Благополучием пыхтящий двадцать первый
”газ”, женщина с покупками, трико,
примерзшее к балконному канату.
Стекло подъезда, пропускающее в чрево
той какофонии, что есть домашний быт,
помноженный на цифру “сорок пять”.
И все кивали, были тонки взмахи,
и в солнечных свободах словом дружбы
Я радовал
и радовал затворницу судьбу.

***
Как же не живые, погляди как корчат
сдержанные муки веточку сосны,
в пальцах раскаленных на огне ладонях,
брошенную в пламя веточку сосны.
Слышишь, слышишь крики гибнущего тела,
вот последний выпад страшного огня,
ветка изогнулась, закричав без силы,
и с зеленым дымом теплая душа
полетела в небо, голубое странным
светом примирения, хвойна и чиста.
И осталось пепла сизое стремленье
быть достойный праха веточки сосны.

Так же имя наше, погасив для боли,
понесут живые в домик мертвеца.
Веточка сирени, стебелек агоний,
кипарисный венчик, малая душа.

ЖД

Складки плаща целомудренно-девственной ночи,
ночь покрывала пространство от неба до неба,
ночь шевелилась огнями и плавала птицей,
черным крылом отражалась в колодцах бессонниц,
снами была, нечастыми странными снами.
Ветки качала, врала в измененные лица,
где-то в дороге мосты, города посылала,
стрелочник ночь, маневровый трудяга.
На переездах грудила пустые вагоны,
в доме путейца глядела сквозь темные стекла
вслед убегающим теням ночного движенья.
Ночь неспроста завела себе память.
Кто ты, поэт, не поэт, переводчик из речи
капель дождя на стекле проходящих составов, —
дела ей нет. Все дороги стремятся
снова в себя. Их поэтому дело
быть незаметными в людях, в постройках, в работе.
И на светящемся плацдарме остановки
сухой сюжет иль драка, иль лобзанье.
Чуть гуще листьев тень и есть минута
из проносящихся случайных лимузинов
вдруг выпадет ответ твоей догадке.
Так, словно ива деревом глядится
в хрусталь сосуда пруда или речки.
Так человек пред зеркалами ночи
перемещенье освещенья вида
форм мирозданья, так, нипочему
встающих отражался друг в друге
лишь на минуту мысленного взмаха,
узнать себя и потерять себя.
А человек, он здесь не принимаем,
ведь человек все может полюбить
и жить все дальше-дальше, хоть до неба,
тогда как его дело быть собой.

ПРО ДЯДЮ ТОЛЮ И БАБУШКУ

Я ехал после армии в Москву в институт за тремя вещами: за тусовкой, за любовью и за посвящением. Это и есть поэзия, философия и религия, это и есть трехьипостасность Бога и мира. Бог-отец, Бог-сын и Святой Дух, грубо говоря.
Дядя Толя хмельной бьет крышкой кастрюли восьмидесятилетнюю старуху мать. Не сильно, от озлобленности своей на мир. Но она старая и скоро умрет, а он, как-никак, сын и рядом, и ухаживает хотя бы тем что рядом. Вот это и есть Бог-отец. И я это тогда почувствовал, когда последний раз был в деревне. Ветхий Завет. Совсем ничтожным, низким, жалким, подлым, гнусным и вместе, почти тут же, великим, нежным, мягким, заботливым, жалостным, тонким, даже умным. Всегда помня о том, другом. Все это есть сейчас в кондовейшем русском общежитьи, но кто опустится на такую глубину праха, рассмотрит, покажет свету, что он еще силен, не весь еще сгнил. На манер того, вспомненного Розановым обычая с вывешиваньем рубашки невесты и простыни на свадебном застольи во свидетельство силы жениха и непорочности невесты.