Диас ВАЛЕЕВ

ПОСЛЕДНИЕ СНЫ

Все случилось внезапно. Переход из одного состояния в другое был быстр и неуловим, как разряд молнии. Он повернул ключ в замке двери, вынул его, сунул в карман, сбежал по лестнице вниз. Мир был еще обычным, резко врезаясь в глаза всеми своими будничными подробностями, но вот он вышел на крыльцо подъезда, преодолел еще две бетонных ступеньки вниз и ступил ногой на асфальт... Что произошло в эту секунду в нем? Шаг вдруг стал каким-то неровным. Он брел, будто качаясь из стороны в сторону.
Нужно было сразу же вернуться домой. Такая история уже происходила с ним месяц назад. Но закончилась тогда очень быстро и благополучно. Он отлежался в постели. Но в эту секунду он словно забыл об этом, ему казалось, еще немного потерпеть, еще чуть-чуть продержаться, и все пройдет, прояснится само собой. Мир вынырнет из темной, почти черной воды, в которой вдруг оказался, и снова обретет прозрачность воздушной среды и зримую четкость очертаний предметов. И были еще дела. Нужно было зайти в издательство; в бухгалтерии день выдачи гонораров. Кроме того, обязательно надо было заглянуть в театр: обговорить кой-какие вопросы с режиссером относительно будущей постановки пьесы... Он с трудом дошел до остановки троллейбуса. Слава Богу, имелись свободные места, и он почти рухнул на какое-то сиденье у окна. Что-то непонятное происходило с ним. Странно, никогда еще не бывало, чтобы тело так не подчинялось ему, было таким тяжелым, непослушным.
На Кольце, выбравшись кое-как из толпы, он взял в рот таблетку валидола. Отвернувшись ото всех, постоял какое-то время, облокотясь на парапет. Но что толку? Мимо несся поток машин, пахло гарью, пылью, нагретым асфальтом. Нужно было посидеть где-то в тихом, зеленом, чистом месте. Ему казалось, он вот-вот упадет. По-прежнему пошатываясь и клонясь, неверными и пьяными шагами он пошел к остановке трамвая. В трамвае метания тела из стороны в сторону не были столь заметны. Качался трамвай. Покачивался и он.
На площади революции он вышел из трамвая и с полчаса просидел на скамейке в сквере. Возможно, мир и прояснился бы, окончательно обрел необходимую четкость, но неожиданно подбежал Рогожин, журналист из молодежной газеты. Только вчера вышло интервью с ним, и, как всегда, там все было перенаврано, искажено. В словах, приписываемых ему, он не узнал себя. Это были не его слова, не его мысли. Но над ними стояло его имя.
И вот теперь, с трудом выдираясь из темени, в которой находился, он вынужден был полураздраженно говорить об этом:
— В репортаже с репетиции переврал название пьесы. В интервью насовал в рот мне какой-то соломы. Что? Нельзя было все точно записать? Или поднять трубку, прочитать свои измышления? Это так трудно, а? Совсем невозможно?
Рогожин, ожидавший проявления дружеского расположения, слов благодарности, от неожиданности стушевался.

— Понимаете, я звонил, но вас не было. А ответсекретарь кричит: гони срочно в номер! Я звонил.
Однако, все это уже уходило от него, становилось далеким, безразличным. Бубнящий голос, полуизвиняясь-полуоправдываясь, казалось, гудел уже не над ухом, а где-то в небе, и усталость все больше заволакивала душу. В глазах стало темно, и душа сливалась с этой темнотой.
— Пока жив, могу я выражать свои мысли прямо? Без посредников? После смерти можно болтать все, что угодно. Любую белиберду приписывать человеку, но пока... Да, пока... — все еще будучи окутанным слабым раздражением, произнес он, пытаясь зацепиться за что-то глазами в деформированном мире, в котором пребывал. И не договорил.
Не имело смысла.
День был ясным и солнечным, сознание улавливало это, но ясность словно была рассечена трещиной. Не видимая другими, но ощущаемая им трещина рассекла мир. Случайно или нет, но он оказался на месте разрыва, тектоническая подвижка прошла через его тело, и мир поплыл от него, отодвигаясь и уходя куда-то все дальше и становясь все более отстраненным.
Город, похоже, приноравливался к празднику, и площадь принаряжалась, как хозяйка, готовясь принять и провести через себя многотысячную массу майской демонстрации. Кто-то родится в этот день, кого-то не будет; возможно, исчезнет он сам, равнодушно и спокойно думал он, уже не вслушиваясь в слова своего непрошенного собеседника. Переврали его мысли? Экая беда! А что изменилось в мире от того, что какие-то мысли перенавраны? А потом слова Рогожина и вовсе ушли из сознания. Забыв о нем, он перестал и слышать его. Рука полезла в карман за сигаретой. Он чиркнул спичкой, затянулся. От первой же затяжки мир деформировался еще сильнее. Нужно было немедленно бросить сигарету, однако он сделал еще несколько затяжек. Потом встал и, шатаясь, побрел. Он помнил, что нужно было зайти в бухгалтерию издательства и получить гонорар, поскольку дома совсем не осталось денег. Но до издательства надо было пройти два квартала. Как он преодолел это расстояние, он уже не помнил.
Тяжелая входная дверь открылась, и он всунулся в нее, задев о косяк плечом. Потолкавшись беспомощно на пороге, шагнул в фойе, стараясь идти прямо. Из темноты выплыл и тут же погас удивленный взгляд женщины-вахтера.
“Думает, что в дым пьяный? Пусть думает, а я пойду”.

Скачать полный текст в формате RTF