Татьяна БЕГЛЕЦОВА

ПРОСТИ МЕНЯ, МОЙ АНГЕЛ

Женька проснулась с чувством, что это случилось. Внизу живота жадно пульсировало. В течение последних двух недель она еще надеялась, что все обойдется, но теперь поняла, что напрасно.
Начинался обычный день с обычными хлопотами. За окном плыло пасмурное августовское утро, с карниза капала роса, озеро лежало серым студнем. За завтраком она поделилась новостью с мужем. Тот скривил тонкие губы, как будто съел что-то кислое: “Твои проблемы. Делай что хочешь, но ребенка быть не должно. И не пудри мне мозги — к тебе прикоснуться невозможно — сразу подхватываешь “воробышка”. Раздраженно оттолкнул кружку, хлопнув дверью, ушел. Через несколько минут послышался звук лодочного мотора, потом, удаляясь, стих.
Женька сидела за неубранным столом, тупо водила пальцем по пролитой на выцветшую клеенку чайной капле: из капли получился человечек, потом разорвался на водянистые куски. Размазала каплю ладошкой: “Он прав, конечно. Куда нам третьего? Этих бы прокормить — и так с хлеба на квас...”
Встала, машинально сгребла посуду в тазик, машинально залила горячей водой, машинально начала мыть. Младшая дочка расставляла разномастные чашки в сушилке. “Куда нам третьего?” — почему-то вертелось в голове, постепенно превращаясь в речитатив. “Куда нам третьего, ведь третий — лишний”, — почти песня... Грустная...
Наказав детям не отходить от дома далеко, Женька взяла корзинку (сама плела!) и пошла за протоку — брусника уже доходила, наливалась чернотой, багровыми темными гроздьями свисала с замшелых пней. Тугие ягоды звонко застучали в плетеное дно, потом звук стал тише, превратился в шорох, шепот, шелест... И лес шептал, шептал о наступающей осени, о близкой зиме, о неизбежном чем-то. Женька разогнула спину. Одинокий домик кордона маячил голубой крышей среди начинающих желтеть берез. Оттуда доносился приглушенный расстоянием визг девчонок и собачий лай — опять псину донимают, укусит кобель кого, бывало ведь уже — все без толку... Села на поваленную лесину, стала выбирать из корзинки налетевшие туда березовые листочки, мелкие палочки, ольховые шишечки. “Куда нам третьего? — сидело гвоздем в голове. — А что делать? Ждать вертолета? Лететь в город? Когда, во-первых, этот борт будет, да и сам лететь должен — старшую к старикам везти, в школу... Младшую куда девать? С собой не возьмешь, в больницу не потащишь, оставить не у кого...
Ладно. Сама справлюсь. Знаний для этого дела много не надо. Главное —решиться. И ждать нельзя — дальше будет страшнее и больнее... Пока срок небольшой, можно”.
Ближе к вечеру затопила баню. Сама пошла как обычно, позже всех — не переносила жару — уже в остывшую. В бане было почти темно, пахло дымом, нагретым деревом, распаренными вениками... Сначала решила помыться. Почему-то подумала: “А вдруг помру: всякое бывает, так уже и обмывать не надо

будет...” Помылась, отжала волосы, закрутила в тугой узел на макушке, заколола шпилькой. Постояла, почему-то попыталась рассмотреть свое отражение в темной лужице на полу. Разложила на скамеечке инструменты для предстоящей операции, вздохнула, присела на корточки...
Боль ослепительной чернотой плеснула в мозг, перехватила дыханье. Вцепившись руками в скамейку, Женька с удивлением смотрела, как ее колени, молочно белевшие в банном сумраке, колотились друг о друга в судорожной дрожи. Она попыталась встать, качнулась вперед, лбом врезалась в край стоящего на скамейке тазика — остывшая вода хлестанула по глазам, залила рот, нос. Таз, гремя и расплескивая остатки воды, долго крутился на полу. Наконец, дребезжа, остановился. Женька сидела на корточках, держась за скамейку. Боль постепенно становилась тише, глуше. Она снова попыталась встать. Удалось, только распрямить спину не могла — боль скрутила живот в тугой узел. Холодная дрожь колотила уже все тело. Равнодушно подумала: “Остыла баня”. Натянула халат, держась за косяк, осторожно всунула ноги в тапочки, надавила на дверь. Дверь не поддалась. Женька удивилась, надавила сильнее, дверь скрипнула, боль снова сложила ее пополам так, что она едва удержалась на ногах. “Так и надо тебе, сука, —подумала она, — пусть сильнее болит, так и надо, плати за грехи...”
Дома семейство пило чай. Розовые, намытые, с уже высохшими головками, девчонки мазали вчерашние плюшки свежим брусничным вареньем, шмыгали носами над горячими кружками... Женька молча прошла мимо них. Стараясь не привлекать внимание, разобрала постель, постелила клеенку, сверху пеленку и легла, отвернувшись к стене.
Вскоре и девчонки угомонились, засопели в своих кроватях. Муж пришел позже, вяло спросил: “Спишь?” Не ответила. Захрапел — он всегда засыпал быстро... Женька лежала на боку, подогнув колени. Боль накатывала схватками —мучительными, долгими, тошнотворными красными кругами плыла перед глазами. “Так и надо, так тебе и надо... Пусть будет больнее, как можно больнее... Может, сдохнешь, сука... сука... сука...” — стучало в голове. Будильник щелкал, разрубая на куски бесконечную ночь. Женька почувствовала, что отлежала правую руку, попробовала перевернуться на спину — что-то горячее, скользкое, хлюпнув, вылилось из нее, она оказалась в горячей луже. “Все”, — подумала Женька. Полежала еще немного, осторожно отложила одеяло в сторону, потихонечку, чтобы не разбудить мужа, встала на кровати на четвереньки. Завернула края пеленки с чернеющим на ней и остро пахнущим горячей кровью пятном, спустилась с кровати, вышла на кухню. Кровь струйками текла по ногам, но боль прошла, только озноб все еще накатывал волнами... Женька привела себя в порядок, переоделась. За окном уже светлело, моросил дождик, туман полз сквозь бурые кусты. Женька затопила печь, поставила чайник. Когда разгорелись дрова, бросила в огонь кровавый сверток, быстро закрыла дверцу, отвернулась к неубранному после вечернего чаепития столу...

===

...Женька лежит на столе. Это родовая. Врачей она не видит, только слышит короткий металлический лязг инструментов, негромкий разговор. Она рожает. Сладостная, тянущая, неотвратимая боль. Женька чувству