дуумы. Это плохо”. Может, потому и связана его судьба с народно-патриотической “Красноярской газетой”, в которой из номера в номер печатаются боль и отчаяние верующих еще в социальную справедливость обманутых государством и преданных верхушкой компартии простых советских людей. Эта боль отзывается в нем состраданием, ведь давно известно: сострадать может лишь тот, кто не отделяет себя от народа, живет в нем, болеет его болями.
Но судьба, не баловавшая Большого Жореса, бережет его для чего-то значительного, эпохального, хотя уже и сейчас можно сказать: он сделал для эвенкийского народа историю, он возвысил ее и ее творцов-эвенков до уровня историй цивилизованных национальных меньшинств. Рядом с крупнейшими писателями ушедшего века – Николаем Шундиком, Тихоном Семушкиным, Владимиром Тан-Богоразом, Владимиром Арсеньевым, Григорием Федосеевым, — открывшими для русского читателя удивительный и неповторимый, экзотический мир малочисленных народов России, я бы поставил имя Жореса Трошева.
Кстати, о судьбе. Накануне своего семидесятипятилетия Жорес очень ярко, эмоционально, в обычной своей манере рассказывать, с шуточками и прибауточками, поведал мне жутковатую историю, “случай из жизни”, о том, как его заочно похоронили.
Очередная командировка в Эвенкию обрадовала неугомонного писателя. Вместе с товарищем они летели на вертолете в Туру, но по пути Большому Жоресу вздумалось вдруг навестить знакомого то ли охотника, то ли оленевода. И он попросил пилота высадить их у небольшого стойбища. Чтобы не запрашивать разрешения диспетчера на непредвиденную посадку, пилот снизил вертолет до метра от земли, Трошев и его спутник спрыгнули вниз и направились к стойбищу, а винтокрылая машина взмыла к небу и полетела дальше. Переночевав в стойбище, они назавтра добрались до Туры, зашли в редакцию окружной газеты и растерялись. Встретили их там гробовым молчанием, на лицах застыло выражение не то испуга, не то изумления, не то радости, какой-то всплеск эмоций, в общем – немая сцена, а на столе – пустая бутылка и разлитая по стаканам водка. “Вы что, ребята, поминки справляете?” – шутливо заметил Жорес. Оказалось, и впрямь – поминки. Когда шок прошел, все бросились обнимать гостей, и тут выяснилось, что час назад радио сообщило о гибели вертолета…
“Вот теперь не хочешь, а поверишь в судьбу. Что на роду написано, то и будет. Стало быть, жить мне до ста лет!” – весело хохотнул Жорес.
Конечно, семьдесят пять – еще не порог жизни. У Большого Жореса и планы-то большие, на многие годы запас впечатлений и новых тем для творчества давно сложился, надо работать. Для того и бережет его Судьба.

6 апреля 2001 г.
г. Красноярск.

Александр МИЛЯХ

СУДЬБА

Когда подвластен ты —
Судьбе,
То господин и раб — в тебе!
Когда в тебе проснется раб,
Убей его, коль ты не слаб.
Но коль убьешь в себе раба,
Тебя не сбережет судьба.

За много дней и много лет
Держи перед судьбой ответ:
О том, что правды две — с тобой.
Молчал?
И потому живой...

Зачем судьбу немой беречь?
Пусть голову шальную с плечь!
Да что в ней толку, в голове,
Коль жизнь — одна,
А правды —
Две!?

НАДПИСИ НА ПОЛЯХ

На книжных полях - воск от свечей,
В надписях избранный том:
“... Нам нужно дожить до белых ночей,
А после мы не умрем!”
Старая книга в руке не дрожит —
Ручки слабеющей дрожь:
“... До белых ночей — нужно дожить,
После
Ты не умрешь!”
На подоконнике книга лежит,
(След на обложке от льда):
“... До белых ночей нужно дожить”
Точку размыла вода.
Последняя надпись, как отблеск свечей,
Как шепот в блокадном ветру:
“... Мне нужно дожить до белых ночей,
И я никогда не умру... ”

ЗАЯЧИЙ ПЕРЕУЛОК

В переулок Заячий, будто невзначай,
Заходил, играючи звонами, трамвай.
Он гремел и горбился, свет бросал и тень,
От ночного города уносил нас в день.
Скромный и заслуженный, помнит не людей,
Во дворе простуженном штабеля теней.
Свет — Петровна Вера... Грезятся тела?
Девочкою верною — Вас
Судьба спасла!
Снегом припорошен был переулок Ваш,
Тени были сложенны по второй этаж.
Ладожскими маршами смерть побеждена.
Дочка Ваша старшая — мне теперь жена.
Десять лет — не разница! Воспеваем мир...
Но живут блокадницы тенями квартир.
Не для них, для выживших, для живущих нас
Зайчики под крышами не бегут от глаз.
Солнечные зайчики, их вспугнул трамвай,
Он заходит в Заячий будто невзначай,
В строгости, в молчании встанет в свет окна —
В переулке Заячьем темнота страшна...

г. Кишинев