ни за пошлость, но ты сделал это легко и небрежно, то, чего не мог сделать Борис, ты даже и не заметил, что я была целка, пардон — девственница, а ведь ты и тогда меня считал шлюхой, а я... а ты... а мы... я тогда притворилась, что мне это очень приятно, а мне было ужасно больно, но я притворилась... а ты ничего не заметил... ты был пьян... ты вообще никогда ничего не замечал... ты мой первый мужчина, гад, вот ты кто, понял, понял?..

— Вот за это нас с тобой Бог и наказывает, — сказал я , останавливаясь.
— За что — за это?
— За наше предательство. За все грехи наши тяжкие. Пожинаем то, что посеяли...

Мы стояли посреди площади Александерплатц. Сизо-серо-сиреневое небо стало голубым. Промчалась машина “скорой помощи”. Кому-то где-то было плохо. Потом проехал, вихляя, открытый лимузин, за рулем сидел пьяненький Санта-Клаус, без шапки, с всклокоченной ватной бородой. Ему было, наверное, хорошо.
— Увези меня отсюда, — прошептала вдруг Ева, глядя не на меня, а на пьяного Санта-Клауса, — ну, пожалуйста — увези...
— Перестань, успокойся...
— Я не буду тебе в тягость, я обещаю, мне бы только добраться до Красноярска... а там... у меня ведь есть деньги, мне хватит, я куплю квартиру, найду работу... но я больше так не могу-у-у!..
— Ну чего ты плетешь? Ты же взвоешь там к концу первых суток! После немецкого-то комфорта — в наш российский кошмар...
— Это здесь кошмар! Тихий ужас! Ну, миленький, ну, Аркаша, ну, ради всего святого... Если ты меня не возьмешь — я повешусь... А ты будешь потом отвечать... да-да-да!.. я оставлю записку, что это ты виноват в моей смерти... я не шучу!.. напишу, что ты меня изнасиловал, и я от стыда повесилась...
— Да кто тебе поверит, дура?
— Ну, пожалуйста, миленький, добренький, умненький, ну пожалуйста... ну, хочешь, я встану на колени? — И она опустилась на колени посреди площади, и опустила голову, и опустила руки.
— Что ты делаешь, идиотка?.. Ну ладно, ладно, — быстро согласился я. — Уговорила. Только встань, не позорься. Завтра я возьму билеты, а послезавтра — летим домой.

Я ее обманул, конечно. Не стал ждать до послезавтра, улетел на следующий же день. Умчался в аэропорт рано утром, когда Ева еще спала, улыбаясь во сне счастливой детской улыбкой.
До рейса на Москву оставалось всего три часа, но мне повезло — в кассе нашелся билет.
И вот я лечу, улетаю от дочери и от Евы, и от могилы отца, возвращаюсь домой, где меня никто не ждет и не любит, спешу в свое логово, где я буду долго еще зализывать раны и жить немцем в родной стране.

Декабрь 2000 г. — март 2001 г.
Берлин — Красноярск.

Семен Лившиц

ЧТО НАША ЖИЗНЬ?

ВОСЬМИСТИШИЯ

1.
Что наша жизнь? На треть – война.
Она ржавеет в нас, как мина...
Еще на треть – вина. Одна
На всех. За сгинувших невинно...
А остальное – так, дела:
И кутерьма, и заморочки...
Потом уже – колокола,
Как знак, что – все, дошли до точки...
2.
В погоне за успехом день ко дню
Я оставлял в забвении родню.
Терял друзей у дальних берегов
И обретал поблизости врагов.
Смерть унесла любимую мою,
И сам стою у жизни на краю,
А все ж не перестану повторять:
“Счастливец я! Мне было что терять...”
3.
Понимаю: еще не старость,
А спокойствие мне претит.
Знать бы, сколько еще осталось,
Если Бог не закрыл кредит...
Постараюсь со всеми ладить,
Говорить без конца “Прости!”
Чтоб не только вину загладить,
Но и душу успеть спасти...

РАЗГОВОР

– Враг КГБ и мученик ОВИРа,
Тебе обрыдло небо Тель-Авива?..
– Как говорится, родственный визит,
А тут у вас по-зимнему сквозит...
– И на Лубянке выброс кумача:
Опять лицуют в Спаса палача...
– Зато в Эдеме солнце не в цене –
С утра до ночи скачет по стене,
И это привлекает босяков...
– Постой! А как же Миша Козаков?
– Видать, устал от выспренних идей,
А может, он – совсем не иудей...

г. Туапсе