Юлия ЛАВРЯШИНА

ШУРА-ДУРА

Угрюмый карагач тянет растопыренные пальцы, тонкие, как паучьи лапки, к окну на четвертом этаже. Но дерево накрепко пришпилено к земле, ему не достать моего любимого. На меня власть земли не распространяется. Я легко взлетаю к заветному окну и стряхиваю прилипший к стеклу, съежившийся от холода листик. Скоро окно затянется матовой пеленой, потом толстой коркой, и несколько месяцев люди будут жить, словно с бельмом на глазу. Но мне это не грозит. Мои глаза видят сквозь стены и тела, потому что смотрят прямо в душу.
Мой любимый валяется в кресле, задрав ноги на выдвинутый на середину комнаты стул. Он похож сейчас на сломанную игрушку, в глазах которой навеки застыло изумление. Что они видят в зловещих лучах телеэкрана — единственного, что я не могу разглядеть в этом мире? Зато я вижу его лицо — мягкий, созданный для любви рот и сердитые серые глаза под насупленными бровями. Его зовут Тимофеем, но сам он называет себя Тим. И каждый непременно спрашивает: “Это как Тим Гульдеман?” или :”Это в честь Тима Роббинса?”
Мне неизвестен ни тот, ни другой, а спросить не у кого, потому что люди слышат лишь те слова, что ты прогоняешь из себя наружу. Я не могу этого сделать. Я слишком дорожу каждым звуком, живущим во мне. Внутри меня — миллионы слов. Обжигающих, как солнце в полдень и мрачных, словно шторм, нежных до того, что последние их звуки тают, и гневных, звучащих, как выстрел. Но Тим не услышит ни одного из них, потому что он — обычный смертный. Когда-нибудь он умрет, так и не попав в мой волшебный мир, и мысль об этом наполняет мое сердце жалостью.
Мне так жаль этих опутанных суетой людей, суеверно отводящих взгляд от моего лица, которого они на самом деле не видят, ведь оно, мое прекрасное лицо, обращено внутрь меня. Им удается разглядеть лишь уродливую изнанку — расплющенный нос с вывернутыми ноздрями, вечно приоткрытый рот, из которого торчат огромные редкие зубы, маленькое пустые глаза... Эта маска ужаса мне неподвластна, она не имеет со мной ничего общего. Но как объяснить это несчастным людям, не умеющим ни видеть, ни слышать?!
Тим лениво поворачивает к окну свою вытянутую бритую голову, и на какой-то миг мне чудится: он видит меня... Неожиданно энергично он вскакивает и подходит ко мне. Его ладони вбирают холодок стекла, и я осторожно прикасаюсь к ним с обратной стороны. Мы долго-долго смотрим друг другу в глаза, но я уже знаю — он опять не сумел меня разглядеть...
Неожиданно Тим вздрагивает, привычно проверяет в заднем кармане пистолет и идет к .двери. Он храбрый воин, мой милый Тим! Правда, мне неизвестно, с кем .он воюет, но я и не хочу этого знать. У врагов Тима не может быть имен, не может быть глаз и сердец. Он победит их, потому что среди смертных нет человека более достойного жизни, чем он. Ведь он — мой любимый.
Я возвращаюсь к своему телу, которое развалилось на низенькой скамейке, вульгарно расставив ноги и отвесит челюсть.

Мне стоит большого труда каждый раз входить в это омерзительное существо, которое все во дворе, и даже дед Гоша, единственный родной человек, зовут не иначе, как Шура-дура. Управляться с этим телом невозможно. Оно выделывает чудовищные вещи — топает по лужам своими толстыми ножищами, бросает камнями в бездомных собак, ворует из ящиков свежие газеты, рвет их на клочки и пускает по ветру. Это тело — моя вечная мука, но я обречена прозябать в нем, пока оно живо.
В подъезде напротив хлопает дверь, и Шура, завидев Тима, вскакивает. Это происходит всякий раз, когда он появляется, независимо от того, посылаю я ей импульс или нет. Впрочем, у нее уже мог выработаться условный рефлекс на мои импульсы, ведь я слежу за Тимом уже много лет. С самого детства.
— Смотри, вон твоя невеста! — приятель с глумливым смешком хлопает Тима по плечу. — Прям глаз не сводит! Эй, Шура-дура, поехали с нами! Такие девочки нам нужны.
Его смех, похожий на крик осла, разносится по двору, пугал детей и старушек. Тим оборачивается ко мне, и я рвусь наружу к своему длинноногому, суровому воину, отправляющемуся на ратный подвиг, но Шурины глаза так ничтожно малы, сквозь них не пролезть. Тим глядит так сердито, что я пугаюсь за Шуру: сейчас он прогонит ее, и мне придется уйти вместе с ней. Но он только хмуро говорит:
— Пускай смотрит. Она же ничего не понимает... Я с детства ее знаю, она всегда так таращилась.
Они неспеша уходят, беседуя уже о чем-то своем и начисто забыв о Шуре, которая все еще стоит посреди двора, растопырив руки, как масленичное чучело, что к вечеру должно сгореть. Мне вдруг становится так жаль ее, что я невольно озираюсь: неужели, кроме меня, здесь скрывается и собственная Шурина душа, такая махонькая и тихая, что за столько лет я не смогла разглядеть ее? Но внутри Шуры — пустота. Я задумываюсь над тем может ли пустота быть любовью, ведь любовь бесконечна, как Вселенная...
Мои размышления никак не сказываются на Шуре. Она бессмысленно шатается по городу, подбирая огрызки беляшей для себя и окурки для деда. В парке, возле третьей слева скамьи, Шура находит недопитую бутылку и, восторженно замычав, опустошает ее прямо из горлышка. Отдельные струйки стекают мимо ее разинутого рта и льются на засаленый воротник пальто. Я уже знаю, что через четверть часа она пуститься приплясывать по лужам и вернется домой грязная, мокрая, но не разденется и не постирает одежду, а прямо в ней бухнется на железную кровать и уснет.