Юрий КОЗЛОВСКИЙ

УСТАВ СТАРАТЕЛЬСКОЙ
АРТЕЛИ

День начался хорошо. Прекратился нудный дождь, обложивший, казалось, всю Колыму, и, проснувшись утром, Иван Хвощев почувствовал, что у него перестал болеть зуб, мучавший его последнюю неделю. Боясь поверить этому сладостному ощущению, он осторожно потрогал зуб языком, потом потолкал пальцем — боли как не было. Насладившись вдоволь этим обстоятельством, Иван тихонько, чтобы не разбудить соседей-старателей слишком рано, умылся, надел робу, промасленную до того, что ее можно было принять за кожаную, натянул сапоги и вышел из балка. Можно было поваляться еще полчасика, но после перенесенных страданий Ивану снова хотелось жить.
Он присел на завалинку, достал из портсигара “беломорину” и закурил, щурясь от поднимавшегося над сопкой солнца. Старательский поселок еще спал. Было тихо, только издалека легкий ветерок доносил еле слышный рокот моторов и громыхание камней в промывочных приборах — это на полигоне ночная смена дорабатывала последние самые тягучие часы.
Повернув голову, Иван заметил поднимающийся над баней дымок. “А ведь сегодня четверг, а не суббота”, — подумал он. Тут дверь бани открылась и из нее, пригнувшись, чтобы не зацепиться за косяк, вышел Шнырь. Иван понял — раз Шнырь топит баню в неурочное время, значит, сегодня председатель снова привезет какое-то начальство. Оно пройдется по полигону, потом попарится в баньке, попьет водки и, если уедет не слишком поздно, перепадет немного пара и старателям.
С завалинки Ивану был виден весь поселок, состоявший из полутора десятка балков. Вот из своего домика появился председатель артели. Увидев его. Шнырь засуетился, схватил топор и начал колоть дрова. Когда председатель сел в машину и уехал в сторону полигона, он сразу бросил это занятие и отправился в столовую, где работала его жена Филипповна.
Эту парочку председатель привез в артель в начале сезона. Филипповну за толщину сразу прозвали Бегемотом. Ее муж Шнырем стал не сразу. Огромный, сутулый, длиннорукий, с красным морщинистым лицом и низким лбом, он был похож на питекантропа, и поначалу его прозвали Первобытным. Председатель почему-то оказал ему особое доверие и поставил управляться по хозяйству. Первобытный старался. Он ко всему присматривался, принюхивался, по вечерам под разными предлогами обходил домики старателей. Однажды застал троих с грелкой спирта, полученной в посылке. Ребята не успели спрятать налитые стаканы, и назавтра председатель выгнал всех троих. Еще один обозвал за это Первобытного Шнырем и пригрозил побить — он тоже вылетел из артели. Но словечко прижилось, и Первобытный стал Шнырем. Правда, в глаза его называли Петровичем, но Иван знал, что после расчета Шнырю несдобровать.
Отношения со Шнырем поддерживал только старый бульдозерист Ковалев, конкурировавший с ним в ремесле стукача. Ковалев был таким противным человеком, что никто из его сменщиков не выдерживал с ним больше одного сезона. Осенью каждый из них в обязательном порядке бил Ковалеву морду и уходил из артели. Это стало традицией.
Мимо завалинки, где сидел Иван, пробежали несколько свиней во главе с огромным хряком. Свиньи свободно бегали не только по поселку, но и по всему распадку. Они были дики, пронырливы как собаки и невероятно прожорливы. В артели вполне серьезно говорили, будто как-то видели, как за старыми отвалами свиньи охотились на евражек. А однажды они вылакали целую бадью слитого с бульдозеров обработанного масла и хоть бы хны. Вообще, свиньи служили источником развлечений, на которые небогата ста

рательская жизнь. Самый юный из старателей, сварщик Петя Сидорин, потешал всю артель, вскакивая верхом на кабана и носясь на нем по поселку.
Осенью, когда большинство старателей уезжало в отпуск, свиней резали. Немного мяса перепадало на стол к оставшимся, а куда уходило остальное — знал только председатель. Мало ли нахлебников во всех вышестоящих инстанциях, от которых зависело благополучие артели?
Стая добежала до столовой и заняла позицию вокруг крыльца в ожидании помоев, которые после завтрака выносил им Шнырь. На входивших в столовую старателей звери не обращали ни малейшего внимания, только от Пети Сидорина вожак опасливо попятился. Когда в столовую зашла почти вся смена, отправился туда и Иван. Он не любил приходить первым — тогда пришлось бы здороваться с Филипповной, разговаривать с ней. А Иван терпеть ее не мог, как и ее муженька. Филипповна была словоохотлива, приторно-ласкова со всеми, но однажды, сидя в курилке, Иван случайно подслушал через приоткрытую дверь ее разговор с председателем.
— Масло, Валерий Иванович, быстро уходит, — елейным голоском говорила Филипповна. — Такими кусками мажут, что аж жуть берет, куда влазит только! Не напасешься... И мясо тоже. Я ведь знаю, как это все вам достается, — добавила она, заискивающе.
— А ты рыбы, рыбы больше! — ответил председатель.
— Да я и так стараюсь и на завтрак, и на ужин. Уже этот болтун Григорьев говорит, что все, мол, туалеты в артели по ночам от фосфора светятся! Вроде бы как в шутку, а на самом деле воду мутит, уж я-то его насквозь вижу. Мне, знаете, как обидно!
Председатель о чем-то спросил ее, но говорил он тихо, и Иван ничего не расслышал. Догадался он о смысле вопроса, когда Филипповна затараторила, перечисляя фамилии. Потом подвела итог:
— Остальные молчат, но я вижу, что тоже недовольны. Только и смотрят, чтобы на дармовщинку брюхо набить. Вот мой Миша говорит...
Иван чуть не задохнулся от возмущения, даже не услышал, что говорил Бегемоту ее Шнырь. На дармовщинку! И повернулся же язык у лахудры толстопузой!
— Ладно, с этим я разберусь, — сказал председатель и вышел из столовой, не заглянув в курилку, где сидел Иван.
Разобрался он лихо. В тот же день снял пять трудодней с Кольки Григорьева за то, что на его бульдозере лопнула гусеница. Колькиной вины не было, и никого за такие поломки никогда не наказывали, но слово председателя — закон.
Зайдя в столовую, Иван, глядя мимо Филипповны, буркнул: “здрасте”, взял полную тарелку, молча съел завтрак, стряхнул остатки в ведро, поставил тарелку на место, снова буркнул: “спасибо” и вышел на улицу. Несколько человек уже курили на скамейке около столовой, Петя Сидорин пристраивался взгромоздиться на кабана. Он осторожно почесывал хряку за ушами, приговаривая: “Боря, Боря, хороший...”, потом, усыпив бдительность, запрыгивал на спину. Несколько попыток закончилось неудачей — Боря

Скачать полный текст в формате RTF