жа, который пошёл против остального коллектива, чтобы блюсти аэрофлотовские традиции точности и надёжности. Самолёт и взлетел образцово — минута в минуту. Отдаляясь, странно накреняясь, словно на дыбы вставая, мелькнуло тёмное пятно сосняка с АЭС и жилмассивом, синенькая ниточка Свинежки и серенькие — шоссеек, игрушечные, младенчески простодушные ангарчики-амбарчики центра, жалостно уютные и беззащитные перед тем, что будет через час. Там, в незримой отсюда пылище и обдёрганности, валяется перед дверьми ресторанчика блохастый Бобик, катила куда-то детскую коляску старуха, сновала меж колонкой и Боречкиными кулаками Аня с ведром и вечной мечтой умотать... Все они сейчас умотают, последние у них мирные, обыкновенные минутки. Вот уж дискомфортная тоже чёрточка — сохранение это. Колет, свербит, как давешняя соринка в глазу. Но может, из-за сохранения и стихи пишу. Может, из-за него и он ко мне ходит.
До Свинежа было около часа полёта. Передвинув рычаг кресла, я развалился, взял у стюры бутылку Херши. Начал было со стюрой лёгкий трёп — она ничего была, попастенькая — но её окликнули откуда-то из стриг-брехерского закулисья, убежала. За окнами почему-то быстро и преждевременно стемнело. В дверях салона появилась стюра с официальным лицом, в строго надвинутой на брови пилотке.
— Гроза, господа пассажиры, — сказала она. — Свинеж не принимает.
— Куда же летим? В Москву?
— Извините, возвращаемся в Пилорамск. Он принимает.
Я глянул в окно. Земли было не видно, а чёрно-сизое небо кругом то и дело корёжили ветвистые, похожие на нерв, да и дёргающиеся, как обнажённый нерв зубной, молнии. Кое-где они свивались в угрожающие клубки. Гром сухо щёлкал и гулко рубил атмосферным колуном. Всё белесовато бесновалось и полыхало вокруг борта. Самолёт, мягко качнувшись, развернулся и полетел обратно.
Он это, точно он, — подумалось мне. Может, он решил взрыв на грозу списать? Или меня истребить задумал? Что же тогда получается? Если он хотел, чтобы я сгинул, зачем тогда приходил и предупреждал? А если не хотел, зачем в Пилорамск возвращает, когда с минуты на минуту рванёт, и когда я совсем уверился, что уж я-то останусь цел? Да и в Пилорамске ли дело? Во взрыве ли АЭС? Не во мне ли тут у него как бы вся и заковыка? Но в чём же это я так уж против него попёр? Или не попёр? Почему он всадил меня в этот порочный, тошный, неразрешимый круг, из которого и сам-то, должно быть, выйти не умеет? В психушку мне нужно было, что ли, садиться? Или остаться самому в Пилорамске и на самом деле погибать со старухой, Бобиком, Аней?.. Душу хоть сохранить, если их — не вышло?
Когда я ступил на хлюпающую глину Пилорамска, было без пяти семь. У него оставалось ещё пять минут на раздумье.

Санкт-Петербург
№4, 1997 г.

ПИСЬМО ИЗ КЕМЕРОВА

Валерий КОВШОВ

ПРОЦЕСС

Смели, сломали, развинтили,
взорвали, вытрясли, сожгли,
инстинкты древние развили
И мастодонтов развели...
Очнулись. Мысли разогнули.
Сложили головы в былом.
В провалы памяти взглянули,
пытаясь строить новый дом.
И вот в тревогах созиданья
пространство темное встает —
и не хватает подсознанья,
и знания недостает.

Борис БУРМИСТРОВ

***
Опять дожди тиранят город
И горизонт в тумане скрыт.
Сижу в саду, собачий холод,
А рядом женщина сидит.

Сидим, не смею молвить слова,
Боюсь движением спугнуть,
Она, мне кажется, готова
Вот-вот на веточку вспорхнуть.

Не улетайте, заклинаю
Я про себя шепчу, шепчу,
Хотя и сам не понимаю,
Чего сижу, чего хочу...

Все на круги свои вернется,
Уже светлеет горизонт,
И женщина сидит, смеется,
Со мною вместе солнца ждет.

Владимир ШИРЯЕВ

МИРАЖИ

Мечтали, кажется, вчера,
как славно будем жить.
Да вышли быстренько в тираж
все эти миражи.

И я лечу на Сахалин,
Там жизнь — не сахарин.
Давай, подруга, хоть один
миражик сохраним.

Такой малюсенький мираж,
ну просто на развод.
...И пыль с него стирать хоть раз
в два года или год.

№4, 1997 г.