Василий КОБЕЛЬКОВ

ИВАН ПАВЛОВИЧ

(из цикла “Жили-были”)

Начало ноября того года выдалось холодное. Рано выпал снег. Быстро накатали дороги. Седьмого вечером по посёлку изыскателей пронеслась весть — свалился с саней с сеном и свернул себе шею столяр Иван Павлович.
Еще совсем недавно, в сентябре, появился он на электростанции. Сидел у окна и смотрел на реку.
— Чего ты? — спросил его дежурный дизелист.
— Катер должен пойти в Туву. Надо бы и мне сплавать туда, — ответил он.
— Что там потерял?
— Да баба моя решила там избу и корову купить.
— Шура, что ли? — удивился слушавший разговор электрик.
— Да нет, та, что из Ермаков.
— Тебе-то какое дело? Пусть покупает. Ты же с ней не живешь.
— Ну как! Она же, дурёха, приценилась к подгнившему дому. И корову хочет купить никудышнюю. Так и передали мне.
— Все-таки, твое-то какое дело?
— Совесть не позволяет мне жить спокойно, если она будет неустроенной.
— И за каждую ты беспокоишься?
— А как же иначе! — удивился, вроде даже возмутился Иван Павлович.
Оказывается, у него чуть ли не в каждой из близлежащих деревень была “баба”. Правило у него было такое. Пока строился дом и наживалось хозяйство, заводил детей. После этого он уходил в другую деревню. В последнее время, уже под старость, он обосновался в рабочем поселке и, испросив разрешения у начальника изыскательной партии, женился на недавно овдовевшей Шуре.
При внешней его спокойности и неторопливости в нем обитала рассудительная и неспокойная душа. В необжитом месте он помогал многим. Едва ли это можно было назвать угодничеством или скопидомством, хотя деньги за сделанное он брал. Больше всего, то было желание остаться незаметным. А может быть, природный талант, любовь к своему столярному делу не давала ему ни минуты покоя. Конечно, начальство больше всего пользовалось этой его способностью. А он, погладив двумя ладонями редкие и короткие стриженые белесые волосы, брался за свой рубанок. И безразлично было, так по крайней мере было видно со стороны, кому делать раму, кому насадить дверь, соорудить качалку для новорожденного или настрогать досок для модных стеллажей.
В какой-то мере его безотказность имела и цель — ею он добивался возможности отпрашиваться, чаще всего на недельку, чтобы проведать ту или иную “бабу” или “дочь”, как звал ту, что жила в Саянском. В последнем случае, как видно, стеснялся, что она была для него слишком молода.
— Чего же ты с одной не живешь? Или много по ночам их донимаешь? Выгоняют тебя? — спрашивали любопытные.
— Что вы ко мне пристали? — обернулся Иван Павлович от окна. — И так безбожно живем, не лю

бим друг ж друга, готовы за мелочь глотку соседу перегрызть.
— А интересно, как Бог на твое многоженство смотрит?
— Думаю, с пониманием. И простит. А вот вас, молодых и старых, едва ли.
— Пошто так?
— Сколько вас без жен только у нас в посёлке! Все деревни оголили. Да еще прошедшая война. А баба без дома, семьи и хозяйства не может. Она детей поставлена растить. Будь все такие, как вы, завянет страна.
— Так ты и взял на себя нашу “обузу”? — с усмешкой всё допытывался дизелист.
— И взял. И не каюсь.
Сидел он, уткнувшись в окно, худой, благообразный, вечный труженик — откуда только сила бралась в нем! Не с того ли “задания”, что взвалил на себя? Шел разговор, что живет он со своими “бабами” мирком да ладком. Как отца родного ждут его во всех домах, не могут нарадоваться, когда явится. А он в первое же утро с топором в руках принимался обследовать двор, городьбу, поправлял, где сгнило или свалилось, беспокоился о сене, чтоб картошку вовремя убрали.
Тогда он съездил в Туву. Говорят, забраковал намеченную к покупке избу, добавив своих денег, подобрал крепкую, так же купил более дорогую, но добрую корову. Обустроил хозяйство и домой.
Теперь вот, в самый праздник, когда рабочие разъехались по родным и селам, в посёлке мало кто оставался, он уговорил механизатора съездить за сеном. Шура сидела в кабине рядом с трактористом, а Иван Павлович — на сене. На повороте сани резко съюзили, ударились о бровку, а он не удержался и врезался головой в мерзлую землю. Отвезли его, молчаливого и неподвижного, в Минусинск. Там в больнице он поймал взгляд рядом с койкой поникши сидевшей своей Шуры и проговорил:
— Деньги в кармане. Возьми их себе.
Сказал и умер.

г. Хакасия
№3, 1997 г.