Елена ДАВЫДОВА

ТЯЖЕЛЫЙ СЛУЧАЙ

— Смотри, какую мне бабушка подружку сшила — племяшка моя протянула куклу, состряпанную из старой розовой вискозной сорочки с нитяными волосами и глазами-пуговками, туго набитую комочками ваты.
—Ой, Машенька, — застеснялась бабушка — это мы так с тобой побаловались, да я свое детство вспомнила. Ты тете своих пупсов немецких или Барби покажи, что ж срамиться-то.
Ну, здравствуй, Пуделева, — подумала я, взяв в руки тряпичное создание с расставленными в сторону, будто обнимать собралась, руками.
Больше десяти лет мы с тобой не встречались. А до сих пор помню, как медсестра, так же смущаясь, ввела тебя в нашу до предела забитую дородовую палату, чудом уцелевшую в гулком, как после нейтронной бомбы, закрывающемся роддоме с невинным диагнозом на дверях: “Проветривание.”
Извини, что имени не помню. Ведь сестричка тебя отрекомендовала как тяжелый случай, а ты, усевшись на взвизгнувшую металлической сеткой кровать, поставленную для тебя в проходе, так и представилась:
— Пуделева я, а не тяжелый случай. Затравили совсем. Худеть, говорят, надо, а то через пузо и не прослушать, жив ребенок или нет. По телевизору будут смотреть. За дурную держат. Что я, ребенка собственного не слышу? Куда ж худеть? Вон он у меня, — погладила по мягкому животу, — как в платочке пуховом. Я и спокойна — на улице-то Крещенье. Тощие мамаши — вот они детей не берегут, их бы самих — в клеенку и на мороз.
Мы замерли виновато, а она, нацепив стоптанные дерматиновые тапки, зашагала гренадером по палате туда-сюда. Дебелая девочка — женщина с чуть выпученными, как у Петра Первого, глазами и тощей косицей соломенных волос, криво сплетенных бельевой тесемкой.
— За одного борются, а другой что, от голода пухнуть должен? Сыночка у меня дома, пяти лет. Ласковый такой, только болезненный. Ребята во дворе обижают. Вот я ему братика и пообещала, чтобы весело было.
Сразу она нам такой взрослой показалась: второго ребенка вынашивает. Мы все кокотки, первородки зеленые, валяемся. Как нарочно подобрались. Хоть медсестры по привычке “мамашами” и величают, самой младшей вон — только после родов семнадцать стукнет. Сколько живот свой плоский не выпячивает, все равно никто не верит, что через месяц родит.
Медсестра тележку с лекарствами вкатила.
— Пуделева, да отлипни ты от окна. Что в такой тьме кромешной разглядеть можно? Спать ложитесь уже.
Пуделева отлипла нехотя. Повернулся, точнее, сначала к нам ее живот, потом грудь, подвязанная кушаком вздернутого спереди нелепого халата, потом уже лицо отлипло.
— И халат нашла бы подлиннее, а то и коленки не прикрывает.
— Что б ты понимала, спасительница моя, — проводила медсестру сочувствующим взглядом Пуделева. — Мне ж из-за этих коленок мужики проходу не дают, вон с кочергой с работы возвращаюсь. И замуж за коленки взяли.
Мы, как по команде, на эти коленки уставились. Круглые такие, как щечки, розовые, с ямочками кокетливыми по бокам.
— А чего с кочергой-то ? — спросила потрясенная младшая мамаша.
—Да в кочегарке я работаю, истопником, то есть истопницей. Так нe с углям же горящими по улице ходить? А на баллончики ваши у меня купилок нет.
— Ой, девочки, что расскажу вам, — это самая блатная в разговор вступила. — Мать моя привычку заимела, как в гости приходит, пока всю косметику мою на себя не вымажет, не выгонишь. А тут за кофейком перекурили мы с ней, а папаша жуть как не любит, когда от матери табаком несет.

Так она перед уходом косметичку мою открыла, решила себе в рот мятой попрыскать, а там баллончик газовый лежал. Освежила. Ха! Пена изо рта минут сорок шла, а про слезы и говорить нечего. Молоком ей рот заливаем, кремом детским губы мажем...
— Ну, — как-то нехорошо на нее Пуделева посмотрела.
— Что ну? Зато не будет больше в мою косметичку лазить!
— Засыпайте-ка вы, дурехи малолетние, — двинулась Пуделева к выключателю. — Может, за ночь повзрослеете, да поумнеете.
Утро как утро началось: микстуры-процедуры. Потом всей палатой прихорашиваться начали — сейчас доктор молодой на осмотр придет, не тельными же коровами тут валяться. Я на щипцы электрические только челку накрутила, Пуделева как выдернет шнур из розетки.
—Ты чего волосы палишь? На меня посмотри, тоже в локонах вся была. Выбросьте вы свои мазилки. Природа над вами старалась, разными делала. А вы как клоуны, все на одно лицо хотите быть.
Малышей на очередное кормление в соседнюю палату повезли. Пищат, как котята.
— Чем ребетёнка кормить буду? — встревожилась младшая мамаша.— Грудь вон у меня, как звонок электрический, одна пипка торчит.
Тут соседка моя в подушку разрыдалась.
—Я к тебе со вчерашнего дня приглядываюсь, а ну, подвинься, — подсела к ней Пуделева.— Не ешь, не пьешь, только ревмя ревешь. Да и живота вроде нету.
— Так она от нас уже рожать уходила. Мальчик у нее крупный, и кормить раз приносили. А на второй раз показывать повели, как в голову ему трубок понатыкали. Вот и плачет она каждое кормление, а чтоб другим на нервы не действовала, ее опять к нам вчера положили, — это младшая мамаша как урок ответила. Скучает по школе, говорит, отличницей была.
— Если бы что плохое, тебя бы как белугу, уже и саму бы выписали, и ребенка бы не показывали, — Пуделева соседку по плечу потрепала.
— Ему хуже делаешь. Он хоть из тебя и вылупился, а все равно, пока пуповина не подсохла, вы одним организмом живете. Что же ты сама его в своих слезах топишь? А ну, вставай и лицо намывай, я мигом.
Пуделева халат потуже подвязала и в коридор.
— Вот тебе рожок, вот косынка, — влетела делово. — Сцеживай давай.
— Нет у меня молока, перегорело уже, третий день пошел.
— Чего на титьку-то смотришь? От гипноза одного молочные реки не побегут. Жми вот так, щепоточкой. Больно? Слезы легче лить. Ну, еще разок.
И вдруг фонтанчик прозрачной жидкости вырвался из груди и прямо Пуделевой в лицо.
— Во, и кремов дорогах не надо!
Молоко по лицу размазала тщательно.
—А если ты, рева-корова, полбутылки из себя не выдоишь, лишу материнства.