Виктор АСТАФЬЕВ
ИЗ НОВЫХ ЗАТЕСЕЙ
ОРДЕН СМЕРТИ —
ПИСЬМО ФРОНТОВИКА
Пришло письмо от ветерана Отечественной войны — туляка, в письме лежала тонкая, невзрачная, тускловатая алюминиевая пластинка овальной формы. На пластинке можно прочесть клеймение: в самом низу овала выбита буква А. С волнением прочел я сопроводительное письмо фронтовика: “23 апреля 1944 года, после госпиталя я пробирался на перекладных в свою воинскую часть, от станции Великие Луки до Ново-Сокольников, что в необъятной Калининской области.
Часть пути мы ехали поездом с паровозной тягой. Повсюду, куда ни кинешь взор, страшные следы войны: дотла сожженные полустанки и будки, разбитая военная техника, взорванные, в необозримом хаосе валяющиеся около путей вагоны, опаленные, искореженные пристанционные деревья, поваленные телефонные столбы в путанице проводов, скромные столбики надмогильников — памятников с обязательной красной пятиконечной звездой из жести, или печальные, с наклоном, православные, грубо обтесанные топором кресты.
И полное безлюдье...
Наш воинский состав, состоящий из товарных полуразбитых вагонов, так называемый “пятьсот весёлый”, двигался еле-еле, постукивая на стыках рельс — паровоз топился сырыми дровами. Едва дотянув до Плескачевской будки, наш тихоходный эшелон, испустив дух, устало загремел буферами: кончились дрова.
Последовала команда: “Всем в лес, на заготовку дров для паровоза!..”
Пассажиры, вооружившись пилами, топорами — народ в основном военный, высыпал из теплушек и направился в густой смешанный лес, который начинался сразу же за железнодорожным полотном. Мы — небольшая группа офицеров — попутчиков — быстро уходили в глубь леса. На всякий случай соблюдая осторожность — война была рядом, мы решили в своей полосе тщательно осмотреть близлежащую местность, так как ранее слышали о “бродячих” фрицах, которые разбежались при отступлении.
В лесу все дышало покоем, пробовали голоса первые весенние птички, где-то далеко барабанил дятел, сильно пахло хвоей и прелыми листьями. Воздух был и чист, и свеж. Лучи робкого солнца ласково согревали землю, истерзанную войной. Стояла оттепель, и снег заметно протаивал, шумно обрушиваясь под тяжестью военных ботинок.
Весна, не взирая на войну, вступала в свои права.
Соблюдая осмотрительность, мы все дальше уходили в лес. Неожиданно шедший впереди громко крикнул: “Ребята! Смотрите: мертвые немцы!”— И верно, недалеко от лесной тропинки, по которой мы шли, в яме, похожей на воронку от крупной авиабомбы, в самых различных позах, как застала их смерть, лежали пять немецких солдат, пять замерзших трупов.
Мы подошли ближе к кромке ямы, которая со всех сторон была окружена высокими, темно-зелеными, разлапистыми, мрачными елями, припорошенными шапками белого, пышного снега. Снег в яме и на тру
пах еще не растаял и прикрывал мертвецов, будто одеялом. Погибшие лежали, как на леднике, и хорошо сохранились, никем после гибели не тронутые, в полной своей полевой форме.
Пораженные страшной картиной, мы долго молчали, стоя у лесной могилы, ставшей по злой воле войны последним прибежищем фашистских солдат. Кто знает, как и когда разыгралась еще одна из бесчисленных трагедий войны. Свидетелей не осталось, а молчаливый темный лес умеет хранить свои страшные тайны.
Хорошо помню: бросилась мне в глаза одна деталь, поразила мое воображение — мертвецы, видимо, тяжело раненые, были очень небрежно, неумело и, наверное, второпях, наспех перевязаны грязными бинтами. У каждого солдата виднелась на шее, на тонком шелковом шнурке алюминиевая бирка-пластинка, о назначении и устройстве которой я узнал позднее. А в тот момент мне невольно подумалось: на родине погибших, там, в далекой Германии, никогда не узнают, где встретили свой последний, смертный час солдаты вермахта — отцы и сыновья, семьи которых будут долго и безутешно плакать и ждать. Плакать и ждать погибших не за правое дело в лесных русских дебрях...
Мне запомнился один из убитых — атлетически сложенный, светловолосый солдат средних лет с породистыми чертами красивого, крупного мужского лица. Его широкая грудь, прикрытая внакидку серо-зеленым мундиром с оторванными погонами и черно-красной.муаровой лентой на борту куртки, знаком “За зимовку в России” — была такая награда в гитлеровской армии — была перевязана крест-накрест серо-грязными бинтами, которые спереди потемнели от запекшейся крови.
Мертвец лежал на боку, и алюминиевый жетон на тонком шнурке свешивался с шеи великана. Я долго смотрел в открытые голубые глаза убитого войной немца, которые были устремлены в высокое голубое небо, и тихо сказал, более себе, чем стоявшим рядом товарищам: “Судите меня, люди, суди меня, Бог”, — вынул из ножен черный армейский нож-финку и... одним движением срезал шнурок с жетоном. — “Потомкам на память”, — сказал я своим попутчикам.
Так оказался смертный жетон безвестного солдата в 1944 году накрепко вшитым в мой фронтовой дневник, который я, вопреки известному запретительному приказу Генштаба, вел всю войну шифром, известным лишь мне одному. “Конструкция” этого жетона весьма продумана и представляет собой следующее: внизу и вверху пластинки выбиты клеймами по-немецки сокращенное наименование воинской части, в которой служил солдат вермахта, и его личный номер.
Скачать полный текст в формате RTF