Борис КАПУСТИН

КОГДА Я ГОВОРЮ…

Да как тебе понять,
о чем я говорю,
когда ты сладко спишь,
когда я говорю,
когда твоя ладонь
покоится в моей,
и мы с ума сошли
на сто ночей и дней,
когда твоя ладонь
мне зажимает рот:
молчи, молчи, невмочь
нам думать наперед,
молчи, молчи впотьмах,
такое не в укор,
а бормотанья — прах,
а откровенья — вздор,
рок в рок, ладонь в ладонь,
уста в уста, молчи,
пусть треплется огонь
в судьбе, в печи, в ночи.

ЧААДАЕВ

Петр Яковлевич хандрят.
Соизволили быть небритым.
Ах, не греет старый халат.
Опротивело все. Обрыдло.
За окном непонятный свет.
Жестяная тоска природы.
Может, листья, а может, снег
полосою бежит неровной.
Ах, как скучно-то, господа,
в положении арестанта
при наличии — ерунда! —
ослепительного таланта.
Ах, как грустно-то, господа,
в некий час невзначай проснуться
в положении — ерунда! —
государственного безумца.
Обложили. Выхода нет.
Бросить к черту! В бега податься,
разумея добрый совет
милосердного государства.
Здесь все ясно. Конец один.
От пустых очей не сокрыться.
Сумасшедший? Но — гражданин.
Арестант? Не беглец, не крыса.
Значит, медленно умирать.
Без надежды. Помимо воли.
Ах, свечу бы подать пора.
Надо кликнуть кого-то, что ли?
За окном коий час подряд
ураган ледяного ветра.
Петр Яковлевич хандрят.
Принесите скорее света!

г. Барнаул
№4-5, 1996 г.

Владимир БОЛОХОВ

ДИКАЯ ЭЛЕГИЯ

Я диким был, что не порок в шестнадцать.
Я не любил, но приходилось драться:
характер трудный плюс такой же возраст,
задуматься — то некогда, то — поздно...
Заполучив “по поведенью” двойку,
из школы я спикировал на стройку,
“по блату” посвященный в слесаря —
напрасно, но, как водится, не зря...

Мне в первый день вручили ржавый шлямбур
и молотка расплющенного блямбу,
И в тусклой клетке будущей квартиры
я стал долбить — под радиатор — дыры.
Удар-другой — и заплясали руки,
и что рубаха — взмокли даже брюки.
Еще удар, и пальцы в кровь разбиты —
под три-четыре буквы алфавита,
и сам я — в пляс, с оглядкою скуля,
вникая в суть “рабочего рубля”...

Мне суть сия не по зубам поныне,
скорей всего, по следственной причине,
чья соль: в стране свободного труда
свобода не ценилась никогда,
как впрочем, и оплата по труду,
но этак я далеко забреду...

Я был упрям. От боли сатанея,
я — бил, поскольку не было главнее:
хоть кровь из носа, но исполнить в срок
свой первый в жизни “трудовой урок”
и смыться в “паразитский” свой мирок...

Я бил по трубке, на конце зубастой.
Пять дыр в стене, как сопли с кровью,
красной,
я выдолбил — как выгрыз — до обеда.
Я был — свободен!.. Но о том не ведал
гонец, меня назначивший полпредом
похмелочной доставки для “бугра”,
который мудро мне икнул с утра:
“Бей резче... не лупись на молоток...
и когти рви... коль прошибешь пяток...”

И я рванул — дикарь ручной — за водкой,
И пил со всеми, хоть и не в охотку,
в слесарке чадной под слепым плакатом —
с вождем, не помню, лысым иль усатым,
косноязыча матом трехэтажным,
а может, и пяти-, не это важно.
А важно то, что без проблем сидели —
пока еще не на своем похмелье.
И так свободно в белый свет плевалось...
И до тюрьмы так мало оставалось...

г. Новомосковск
№3, 1996 г.