Илья КАРТУШИН

РАЗНИМЩИКУ ПЕРВЫЙ КНУТ

Чего-то я все время пишу и пишу, говорю, думаю. И все время не могу дописать, досказать, додумать. Об одном и том же в итоге, как наказанье. Может, и есть наказанье.
Тем более удивительна ущербность подобная посреди широкого нашего времени. Цветочки на минном поле. Так ладно б и впрямь цветочки, а то ж ведь так, лебеда, лабуда.
Другие же, вон, дают. Дают. Почитаю одно, почитаю другое, там тех дубасят, здесь этих лупят, а этот-то, миротворец, ногой норовит. И я со всеми ними согласен. Пока читаю, согласен. Ну, может быть, детали. А в целом — за милую душу.
Как это называется, трудно сказать. Без царя в голове? А что тогда в голове — конституция, президент, парламент? Или так: дуализм, конформизм, еще какой-нибудь изм, из-за которого даже в словарь лезть не хочется, все равно, как закрою, забуду? Или другое: ласковый теленок двух маток сосет? Хорош теленок, под сорок и с лысинкой.
Есть и еще причина: смешно признаться, но так до сих пор не дано мне толком понять: где левые, где правые. Честно. То есть конечно, если подумать, если прикинуть, тогда конечно. Но если так вот, просто, для себя, или там в разговоре, то сразу осечка: ага, правые, — это кто?.. левые, говоришь, как же, ну-ну... так ведь они ж еще все время и местами меняются. И внутри себя еще делятся на тех же правых и левых. Кошмар.
Кому память, кому слава, кому темная вода.
Я выбираю память. По волнам своей памяти, как на любимой когда-то пластинке.
Невозможно понять, что вытворяет с каждым из нас время. Только смириться, только предметные множить итоги. Тот умер, и тот, а тот? Неужели, я же только вчера, год назад, десять, однако, назад его видел, вот как тебя, поговорить не успели, обидно... Тот спился, и тот, а этот, надо же, вылечился, наглухо завязал, ни грамма, на йоге свихнулся... Тот уехал, он же немец, выходит, был, хотя почему же был; наоборот как раз — стал, и тот уехал, то ли в Америку, то ли в Одессу, не пишет никому... А про того болтают недоброе, языки без костей, и так человеку досталось, ни за что, считай, отмотал, теща упекла... Ну, хоть этот стал шишкой, статейки пишет... И эта, наконец, устроилась, старичка, говорят, взяла, да нет, не богатый, любовь, говорят... А тот, получается, снова умер, потому что сначала с тем его перепутали, а теперь точно — он — и не под поезд, а рак, или все-таки поезд?.. Того-то, того, ну помнишь, еще дразнили, на днях из троллейбуса видел, весь день фамилию вспоминал, так и не вспомнил, зараза, а дразнили сруном, глупо, правда?..
Глупо. Чушь собачья. Куда же, позвольте, делось то время, когда... Куда делось время? Вот, в итоге, вопрос. Не может ведь быть такого, чтоб то самое время, золотое то самое времечко, которое с жуткой тоской, брезгливостью, жадностью мы так дружно перемогали ради иных времен, так подло нам отомстило нынешним безвременьем. Даже средь шторма — безвременьем.
Нет для нас тверже опыта собственной живой пока жизни, чем принимать вот это вот настоящее время прокуренной грудью, взахлеб, нараспах, на все сто оборотов, чтобы не ныть, не скулить через десяток-другой годков!.. Ан нет. И потому как раз нет, что нет до сих пор ответа про то прожитое, что никак, ну никак не может составить жизнь. И лишь семена печали...
Соседний двор, где мы собирались обычно, хорош был тем, что скамейки стояли у стены дома, из окон не видно нас, а первый этаж занимает столовая, где пивом торгуют, поэтому столовую называли в округе пивбар. По субботам пив

бар откупали часто для свадеб, и перед праздниками коллективы гуляли там.
А мы в окна зырили. Это потом уже начальство столовское до штор дотумкалось, не смущать чтоб народ ни внутри, ни снаружи. А до штор был театр бесплатный.
Много нас в тот год собиралось, человек по двадцать, по тридцать, может, по сорок, никто не считал, только видно было — толпа. Напряженье висело невнятное... Не может ведь быть такого, удалой чтоб гул крови каждого в общий не слился гул, не превозмог звуковой барьер из дозволенного, не рухнул нам в уши истошным ревом! Не может ведь быть такого...
Все, что могли, в округе порушили. Да и что в той округе отыщешь — детский вон садик — его и громили, как охотушка нападет. Потом надоело. Человечинки захотелось, свежатинки, мужиков взялись пьяных окучивать.
Несколько в том дворе собиралось компаний, это со стороны, мол, одна, а на самом-то деле несколько: из бараков, из двухэтажек, местные, сверху... — только свой разберет, что к чему. Да и внутри тех компаний каждый со своим прибабахом: кто с кастетом, кто с конфетой, кто с гитарой, кто с бутылкой — такой примерно расклад.
Когда свадьба, мы в окна зырили, баб делили, обсуждали со смаком, кто какой и каким макаром бы вдул. На рубон опять же, на выпивку зависть брала. Оркестрик там брякает или пластинки там крутят, а мы подпеваем, а мы подтанцовываем, они там жрут, а мы слюну сглатываем, они там хохочут, и мы тут ржем, тоже вроде как праздник. Стучим им в окно для дружбы, девушек зазываем, девушки близко к стеклу прислоняются, не видно со света темное, улыбаются пьяноватые девушки, губами неслышное говорят, а тетки грубое говорят, хулиганы, легко разобрать можно, как вам не стыдно, выговаривают тетки беззвучно, а парни снисходительно смотрят, равнодушно и снисходительно, обнимают своих пьяноватых девушек.
Так ведь и были же, были на дворовой памяти случаи, когда нашлась одна бой-девка, выскочила, познакомилась, пальто потом набросила, бутылку под пальто вынесла, а такой-то с ней в садик свинтил, добазарился там, гад буду, добазарился, на ее же пальте разложился... Или мужик вот нормальный попался, покурить вышел, проветриться — выход с другой стороны дома — ребята к нему подвалили, чисто по-человечески, курева стрельнули, то да се, тоже вынес бутылку, с винегретом даже, плохо, что ли, бутылку на шару... Или оркестрант тут один знакомый играл, так он... Такие легенды.
И в тот раз вышли, как водится, мужики со свадьбы покурить, освежиться, за угол завернули, помочиться, раз пьяные, а тут шантропа местная, то есть мы. То да се... А те — да бросьте, ребята, чего залупаться-то, свадьба ж все-таки, свои скоро свадьбы гулять тоже будете, вон какие соколы!
А один у нас вроде б психованный, под блатного работал, обматерил мужика сверху донизу, добродушье его не понял, не принял, психанул от обиды. Давай, говорит, один на один, ремень снимает солдатский, давай, ну, один на один, свора вокруг, аж потряхивает его, так хочется с мужиком схлестнуться. Но пьяный-то мужик пьяный, а ум не пропил, соображает сквозь хмель правильно, не светит ему по-любому, хоть один на один, хоть с кольем, хоть с вилкой, забьют ведь пряжками, затопчут, покалечат ни за понюх... Психованного уже не сдержать, распалил сам себя, в раж драчливый вошел, уже и ремень у него отобрали (мужик-то, вон, без ремня, по-честному разбирайтесь), а он все тащит мужика, тащит, в торце стояли, а надо во двор, там просторней, там хоть зрители будут, а мужик не идет, за крышу держится от входа в подвал. Товарищ его рядом курит, совсем хороший, галстук набок, ноги подкашиваются, даже брюки не застегнул, как помочился, рубашка белая из ширинки торчит, все часы снять пытается, а ему те часы в карман суют, а он снова их предлагает, этот не в счет, чего об это руки марать. А который поздоровей, который пока в порядке, тот ни в какую во двор не идет, на дружбу разборку гнет, на мировую, никак не идет, от спички у наших

Скачать полный текст в формате RTF