Владимир ЛЕОНОВИЧ

С ВЕЛИКОГО
ПОХМЕЛЬЯ

“С великого похмелья” — слова из стихов Чичибабина. Утром меня осенило: ведь это не только названье статьи, — это состояние отечества нашего, мутное и больное, длящееся полстолетия. Помните, у Пушкина — стихи о молодом кромешнике: скачет на любовное свидание на бодром застоявшемся коне, сам полон восторга, конь полон сил, а ночная площадь “полна вчерашней казни” — откровенной, вопиющей:
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернеют,
котлы еще дымятся, трупы повешенных чуть покручиваются на веревках. Грозный не прятался, как наш ирод, но дело не в этом. А в том, что конь, нет, надо с заглавной буквы — Конь артачится, вздыбясь перед виселицей, никак ему дальше не вступить, и только принужденный шпорами и хлыстом
...конь усталый
В столбы под трупом проскакал.
(Другой Конь у Пушкина карает братоубийцу. У Саши Величанского, царство ему небесное, кудесник говорит Олегу:
Велик ты и славен, не знаешь ты лишь,
какою кончиною жизнь утолишь...
Утолишь? Саша попивал, я, бывало, похмелял его пивом. Олег же наш распрекрасный после пролитой, читай, выпитой крови уж должен бы был похмелиться: такая жизнь жжет как изжога...)
И вот вам термин: нравственное пространство. Только что бодрый, пляшущий на дыбах — устал Конь. Это устала Природа, которая, по Карамзину, имеет способность ужасаться делам человеческим. На иконах лица коней наделены выраженьем, очи их прекрасны... Так судите же, какое нравственное пространство за одну минуту Коню тому пришлось одолеть, если он так устал! Ай да Пушкин...
Только что я с Соловков, с Анзера, после двухмесячной гиблой работы (реставрация Троицкого скита), гиблой потому, что все усилия наши погубят и потопят. Но уже не сознанье — уже инстинкт руководил нами. Простейшее наблюденье в нашей абсурдной жизни. Понаблюдайте за муравьем среди лесоповала — и так далее. Инстинкт — первичнее, он — Природа, так? Зайдя в тупик, невольно задумаешься об этом.
Итак, Конь устал. Мгновенно. Народу понадобиться лет десять изживать похмелье Смуты.
Знать, с великого похмелья завязалось канитель:
То ли плаха, то ли келья, то ли брачная постель.
То ли к завтрему, быть может, воцарится новый тать...
И никто нам не поможет. И не надо помогать.
Разворуем помощь и обратим во зло чьи-то добрые намеренья. Корыстные — тем более.
Борис всегда ... Что — всегда? Он был неожиданный человек. Внутренняя работа всегда в нем шла, не прерываясь для разговора с вами или для участия в каком-нибудь общем действии. Его всем памятная резкость или напротив, мягкость объяснялись моментом той непрерывной работы — по случаю какой-нибудь внешней реплики. Особенно опасные взбалмошные волны возникают над приливно-отливным течением!.. Приехали в Киев помянуть Леонида Темина, бедного Леню — Борис из Харькова, я и Саша Радковский из Москвы, и на вечере, вдруг, вместо благообразного цветочка покойному в венок — колючую ветку: зачем суетился, разменивался, бросил родной Киев ради Вавилона?.. Стихи покойного я не очень любил...
Был исключен из писателей за стихи: оплакал Твардовского, а не мог не сказать, что лежал тот в орденах на отпевании потаенном на воровских похоронах — забыл, что

грех не беда молва нехороша, выломился из поруки. “Прав-доха” — таким лепят ярлык. Но с Борисом сложнее. Опять: Пушкин, помоги. (Для Чичи-бабина Пушкин — Бог, вне остальных поэтических имен). И Пушкин помогает: отверзает уста Пимену — к недоумению Белинского — и заграждает Николке — ко всеобщему сочувствию: мало ли чего ляпнет. И тот по сути безмолвствует, успев сказать самое важное. Но — продолжает этот юродивый соблазнять автора! Лет через восемь — стихи “Не дай мне Бог сойти с ума” — проба воли, опять, после участи затоптанного Медным всадником дерзкого безумца. Да, Пушкин Бог: делит участь с ничтожнейшим и державный гнев с сильнейшим. А Тарас Шевченко — поэт: насмехается над медным “охляпом” и стоит вровень ему. Мне, по крайней мере, всегда кажется, что конь... нет, уже опять — Конь — дыбится и храпит, потому что такого поэта ему не затоптать. Вот и сказано мое главное про Бориса. Тарас Шевченко — вечный пример и соблазн прямоты, гений мужества, собеседник Бога и ходатай за нас перед Ним; первый истинный демократ в нашей поэзии, которую обидно мне делить на малороссийскую, великорусскую и т.д. главный “националист” для нынешних кретинов этого святого движенья; художник, принявший каторгу за свободу художественного волеизъявленья, а по приезде из Закаспия читавший в Петербурге криминальный стихи, те самые, которых убоялся и не понял радикал Белинский; переводчик Библии, коему дано было голосом Исайи от имени Бога и народа говорить с царями; поэт и политик, никогда не противополагавший этих качеств, не тяготившийся ни одним, — Шевченко прямо стоит за спиной Бориса Чичибабина, с детства погруженного в украинскую речь. Украинизмов в стихах мало, но обитание среди славянских корней, более глубоких и живых в украинской речи, нежели “московськой”, жадной до всякой новизны и небрегущей собственным богатством, замечательно повлияло на язык Чичибабина. Эту материю еще растолкуют нам филологи и поэтоведы, я же скажу только об одном; строй лексики и радостно-нежданная рифма вместе со счастливой аллитерацией делают в стихах то, что я назвал бы эффектом свободы.
Ты приходила девочкой простой,
вся из тепла, доверия и грусти, —
как летний луг с ромашкой и росой,
как зимний лес в сверкании и хрусте.
Касалась боли холодом бинта,
на жаркий лоб снежинками снижалась,
и в каждом жесте мне была видна
твоя ошеломительная жалость...
Первичная, от фактуры, от соседства слов, свобода — залог ее развития к свободе личного высказыванья, невозможного при чужих средствах, при собственной неодаренности.
Я говорю зиме: “Здорово!
Мы скоро елочки зажжем”.
Она, как школьница, сурова
и, как богиня, нагишом...
Владея свободой в этом ее состоянии можно в конце концов дарить ее целому народу:
Как непристойно Крыму без татар...
Отъезжающим — Сенай. Остающимся —
Голгофа...
Напоминать:
Где Даугава катит раскатистые воды,
растил костлявый прадед росток своей свободы...
Петь псалмы Армении, корить — с плеча — ошвейцарившуюся Грузию, где донельзя сытым брюхоносцам не миновать воевать —по законам эстетики и вследствие известного распада.
Да, за спиной Чичибабина стоял именно Шевченко, аттестовавший кавказскую войну полтораста лет назад — бойней бесстыдной и неизбывно кровавой. Надо всеми эвфемизмами русских классиков как лава глубин осенью 1845, осенью 1995, над Черкесией, над Чечней:
Лягло костьми Людей муштрованих чимало.
А сльоз, а кровi!? Напоить всих iмператорiв

Скачать полный текст в формате RTF