Светлана ВАСИЛЬЕВА

ВЕЧНАЯ ЖЕНА ЧЕКИСТА

Осень в родном городе... Этим все сказано. Кончилось лето жаркое, а вместе с ним — летние вакации, релаксации, провокации; дальние путешествия, путевые заметки, алфавит несущегося пространства; пиво на остановках, огромные черные виноградины, наполненные хмельным соком, обжигающий картофель в зелени укропа;
дурные вести по радио в тесном купе, хороший прогноз погоды на завтра... Все кончилось и уже не будет до следующего лета. Птицей туда-обратно промчался твой скорый “Москва-Симферополь”, а там, в небе, где теперь грохочет его железный двойник, тебе места нет.
Из окна тянет сыростью, гнилью. Деревья уже начали осыпаться, но все равно, за лето окрепнув, растут так густо, что белого света за ним не видать и, может, его там и на самом деле нет.
А что есть? Вот эта серая решетка на пыльном стекле, под “средние века”: муж специально заказывал для своей стареющей прекрасной дамы, чтобы ее не слишком тревожили шаги под окном; живем низко, почти у самой земли.
По эту сторону решетки — мещански изысканный интерьер с индийскими коврами, немецким видиком, картинами когда-то модных художниц, семейными фотографиями разных периодов жизни, чешским гарнитуром, разбросанными фолиантами и колготками, почти годовым запасом продуктов, различных приправ и специй, осыпающихся на голову, стоит неосторожно открыть дверцу шкафа. (Говорят, что в дом, где есть все, приходит смерть, однако, тьфу-тьфу-тьфу, что-то не торопится она к моей полной чаше; “бункер Гитлера и Евы Браун”, шутит благоверный муж, бывший пламенный Чекист).
По другую же сторону решетки, как мы уже определили, — осень, вышеупомянутые деревья. Преимущественно клены, желтые до боли в глазах. Листья падают, падают, падают... На голой ветке висит половая тряпка, истончившаяся до черной вуали. Сиротеет уже два года, вот и истончилась. Чего только не бросают сверху все одиннадцать этажей нашего благоустроенного кирпичного дома! Наверное, думают, что не на землю бросают, а в стратосферу, и к ним обратно никогда ничего не вернется. Живут на свалке и радуются — зато у них там наверху чистота.
Но им меня на моем первом цокольном этаже не достать. Потому что мир за моим окном, вся его множественность, тоже постепенно истончился и приблизился и теперь лежит у меня перед глазами, как какая-нибудь щепочка или листик на ладошке моего маленького сына когда-то. Надо лишь слегка наклониться и разглядеть. А потом все виденное откровенно описать. Предельно откровенно. Предельно... То есть, так, чтобы никто до конца не допер и тебя окончательно не достал. Я уж лучше сама себя достану. Достану и выпущу в трубу.
Знаете? Такая воздушная труба между домами — образуется чаще всего в новых микрорайонах от неправильного строительства улиц и отсутствия дворов. Раньше в городе весь воздух был надежно упрятан как бы в соты, точно медом наполняя собой пространство, а теперь вот сквозит навылет, вместе со щепочкой и листиком затягивает тебя куда-то в неизвестную горизонталь.
Нет, не вылечу я в эту трубу.
Потому что, хоть и живу я на первом цокольном, но вижу себя совершенно в другой, вертикальной перспективе: высоко-высоко, над всем миром стою на балконе одиннадцатого этажа в дивном городе у вод. Полжизни можно отдать за то, чтобы постоять так хоть десять минут, а я стою уже день, два, три, все свои двадцать четыре путевочных дня. Стою... Еще не старая, хотя уже и не молодая, некогда гордая женщина времен рухнувшей перестройки, и женская творческая энергия так из меня и лезет, пытаясь слиться в экстазе с этим вечно волнующим чудом природы.

Ничто не завораживает так, как море! Его зыбкая, живая, плотнопрозрачная масса, столь не похожая на нашу земную, застывшую и непроницаемую. Наверное, любовь к воде — мое единственное наследство. Дед еще до того, как стать ему пламенным Чекистом, плавал по Волге матросом на барже, которой, по всем законам собственности, должен был владеть как хозяин. Впоследствии, уже будучи пламенным Чекистом, он любил раздеться до исподнего, по-матросски покачиваясь, выйти в гостиную и оглушительно грянуть:
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко!...
Именно эту песню он исполнил моему будущему папе, когда тот пришел просить прекрасную руку моей будущей мамы — деду не по душе пришлись “паньские”, с тонкими крылышками усы и слегка восточный разрез глаз незванного жениха.
— Ты зачем усы носишь? — дед ткнул пальцем в папину черную птичку.
— Но ведь и вы, уважаемый, тоже носите, — мужественно отчеканил папа, герой-фронтовик и боец будущего невидимого фронта.
— Да! Я ношу! — вскричал дед. — Но что я ношу?! — и он провел мощной пятерней по раскидистым тараканьим усам своего времени, после чего и спел про баргузина.
Не смогли его также убедить и своевременно предъявленные документы, основные сведения которых явно складывались в пользу их владельца. И только долгие годы последующей безупречной службы отца на невидимом фронте отчасти примирили всех и обеспечили относительный покой в нашей разнокалиберной семье. Многие из ее членов уже вымерли — царство им небесное и вечный покой. Но прежде, чем это случилось, миру была явлена дочь, то есть, я, названная уже в духе своего времени: Надежда.
Мне, однако, суждено было внести в семейную ментальность некоторые коррективы в виде слишком уж живого женского начала, и если дед любил плавное и плановое речное течение, то я — необузданность и беспредельность водной стихии. Причем умом-то я понимаю, что стоит всей этой влажной сверкающей массе перестать плескаться у наших ног и стронуться с места, никому из нас не сдобровать. Но именно эта кажущаяся покойность сине-зеленого чудовища умиляет меня больше всего и — завораживает, завораживает... Говорят, этой зимой кило картошки в столице бывшей Родины будет стоить сто долларов. Говорят, скоро энергетический кризис накроет нас с головой черным мешком. Говорят, что каждого двадцать пятого числа каждого месяца смело можно ожидать конец света. Все может быть. Но я знаю одно: вот сейчас, сию секунду морская стихия двинется прямо на нас, на нашу землю, на меня — и больше вообще ничего не будет, кроме духа святого над водами. Но она спокойно плещется. И все — есть. И я есть, даже что-то мурлычу себе под нос. Нам друг друга не достать.
Все хок”кей, как говорит мой благоверный! Я стою высоко-высоко на балконе. Под балконом стоит мальчик. Он тоже всегда тут, как море. Красивый мальчик, как бы из нашего нарождающегося коммерческого кинематографа невысокого пошиба: кожаная короткая курточка и очки-“макнамары”. Весь день он обычно проводит в здешнем баре нашего Дома для творческих работников. Наверное, охранник или рэкетир: обязаны поить и кормить круглые сутки.
Всегда, когда бы я ни спустилась вниз, встречаюсь с его “макнамарами”, но, слава богу, никогда не заговорил, оскорбив словом. Раз слышала, как по телефону высвистывал девок, какую-то Изауру, а на следующее утро, закинув красивую голову, спал прямо у двери — не чувствовал, что я смотрю. Вот и сейчас не чувствует. Ногу в дорогих джинсиках на парапет поставил, покуривает, поглядывает. Так спокойно, ей-богу, глядит через амбразуры кипарисов. И я бы сказала даже, поплевывает на меня, хотя я стою сверху, а он внизу. Хорошо, что больше никогда его не увижу, ни на одном из своих витков. Это называется другое