Виктор БОГДАНОВ

ПОЕЗДКА К СЫНУ

Последние годы он почти непрерывно болел. Если бы он совсем не мог обслуживать себя и если бы не его небольшие доходы от прежних трудов, которые он получал иногда на почтамте, он давно бы пропал, просто бы умер от голода — ведь помогать ему было некому, месяцами в его жилье не раздавалось звонков, однако и сам он ни с кем не общался и ни к кому бы не пошел с протянутой рукой, с просьбой. С другой стороны, его болезни вряд ли можно было вылечить, потому что их причина звалась жизнью, точнее, старостью: он вступил в ту пору, когда у человека скоплено так много прошлого, что он уже не в силах бороться с ним и забывать его — не в силах еще и потому, что будущее больше не приносит ему ничего, да и нет больше никакого будущего — будущее кончилось, все будущее стало прошлым, — и теперь это прошлое, заполнив человека до краев, медленно разрушает, душит и жрет его, подменяя собой настоящее, и теперь последнее будущее человека —это срок, за который прошлое его убьет... Все это он хорошо знал и не хотел прибегать к единственному лекарству от своих болезней — ведь скоро они и сами пройдут, а человеку нужно непременно подготовиться к выздоровлению: побриться, причесаться, избавиться от массы вещей, окружающих его и находящихся в нем — ибо для здорового они сделаются бесполезными. Человек боится не смерти, а того, что она застанет его врасплох. Но она все равно застает его врасплох, как бы он ни старался, всегда... Знал он и это. И однажды, когда болезни чуть-чуть отпустили его, но ему было уж очень грустно, он решил съездить к сыну. Он не надеялся ни увильнуть от прошлого, ни добыть себе этой поездкой еще какое-то будущее. Наоборот, он думал, что, съездив к сыну, прибавит к прошлому некую недостающую каплю — и прошлое все-таки расправится с ним достаточно быстро, не слишком мучая его... И он поехал.
Отцом он стал поздно: он боялся отцовства и приходил в ужас от мысли, что может оказаться чьим-то родителем. Этот страх был, пожалуй, одним из главных — навязчивых, продолжительных и сложных — ощущений в его жизни. Ребенок — это неотменимое и во многом заранее определенное будущее, которое, постепенно становясь настоящим и прошлым, грозило стереть собственного отца в пыль или отшвырнуть прочь. Ребенок — это чересчур обыденная и поспешная капитуляция перед смертью, это сама смерть — смерть в рассрочку, это нечто такое, что, порожденное им, с каждым часом, чужея, ускользает из-под его власти и подчиняет себе. Ребенок лишит его одиночества, отнимет его у него же... Конечно, сначала он ничего не понимал так отчетливо, но всякий раз, когда думал или говорил о ребенке, или раздевал женщину, его охватывал панический ужас —как будто он заглядывал в бездну. Однако это не значило, что он не хотел ребенка — он хотел, очень хотел, — вот что было самым скверным. Болезненное, гипертрофированное неприятие своего возможного отцовства соседствовало в нем с точно такой же жаждою обрести дитя. Порой он даже мечтал подобрать где-нибудь на улице сироту и воспитывать его в одиночку. Еще бы! Этот вариант являлся для него наиболее подходящим: у него был бы ребенок, но ребенок, рожденный не им, и по

этому не то что вдвойне чужой, а, наоборот, всего лишь посторонний, кроме того, выращивая малыша один, он избавился бы от многих трудностей и значительно продлил бы время своей над ним власти. Но, к сожалению, на таком пути возникали иные проблемы, и, кроме неизвестной наследственности ребенка, его ожидала куча препятствий общественно-полицейского характера. И, сперва помечтав, он вскоре отбросил этот желанный ход как нереальный... Но легче ему не стало. Часто ему снились отвратительные картины: его ребенок—милый малыш, ползающий по кровати, — вдруг превращался в этих снах в гадкое маленькое чудовище, в дракона, в хищного безобразного зверька, и, прыгнув на него, отца, начинал душить его липкими когтистыми лапками, впивался в его горло зазубренными клыками и мерзко верещал — так пронзительно, что звенело в ушах... Ребенок был для него пыткой — и был счастьем. Ребенок был чем-то очень ясным, наперед заданным, простым — и был неведомым, непредсказуемым, непостижимым. Ребенок мог родиться, но потом умереть, или родиться мертвым. Ребенок мог выйти красивым, здоровым, а мог — уродом, калекой, дебилом.
Ребенком могут замучить, ребенка могут отнять. А если родится двое? Или ни одного? Что, как семя его бесплодно?.. Ребенок был. Он уже был. И его еще не было. Желанный и ненавистный, ребенок застрял между небытием и жизнью. Еще не зачатый в женском лоне, ребенок уже сделался огромной проблемой, и ее нельзя было разрешить без внешней помощи, без череды тех или иных случайностей... И проблема решилась. Начала решаться. Странными и долгими путями.
На беду, он был слишком уверен, что многое из того, что касается ребенка, контролирует все же только он один: быть или не быть, в конце концов, этому ребенку, а если быть, то когда, от кого, при каких обстоятельствах и на каких условиях. Жизнь показала ему, что это совсем не так, но поздно. Пока он манипулировал ребенком /или ребенок — им?/ в своем воображении да на словах, он потерял человека, которого любил и в котором мечтал зачать этого ребенка. Но он зачал, все равно зачал его в А.! Он готовил ее к ребенку, а действовать боялся: все ему казалось, что еще рано. Да и любил он так сильно, что не переставал ее жалеть, беречь и стесняться. И ребенок по-прежнему пугал его иногда. И вот, сомневаясь, он упустил критический момент — и его работу завершил кто-то другой. Но все-таки первым был он: ведь это он распахивал почву, а уж семя принесло внезапным порывом ветра и дождик брызнул откуда-то с неба. Что ж? Теперь ему, наверное, нужно было выращивать посеянное, и А. не преминула повеситься ему на шею. К счастью, он успел понять, что А. не любила и не полюбит его, что отныне его будут просто медленно пожирать в две глотки. Он бы взял ребенка себе, откажись от него А., но А. не отказалась, а принять их вместе — значило прыгнуть в ад. И он оттолкнул ее, вменив ей в вину, по существу, собственную нерешительность. Она же ответила ему злобной речью о его импотенции. На том и расстались. Прошло время, и он понял, что случилось лучшее из возможного, а о невозможном и думать не стоило. Начинать же что-то новое — с другой — он не хотел. Он жил один, работал, и жилось ему куда лучше, чем раньше.
Однако память изредка досаждала ему, и, теряя покой, он принимался анализировать давнишние со

Скачать полный текст в формате RTF