Виктор КИРИЛЛОВ

ВАНЬКА

(Дети военного времени)

Где ты сейчас, мой одноклассник и друг детства, Ванька Пяткин? Как ни с кем из друзей детства, мне бы хотелось встретиться с тобой или, хоть краем уха, узнать твою судьбу.
Говорят, имя человека предопределяет его судьба. А какие судьбы складываются у Иванов на Руси? Разные. Одни родились Иванами сразу, богом меченые, и мы, потомки, вспоминаем их: одних великими, других не совсем, а третьих подленькими, жалкими, продажными, потому что их никак из истории не выбросишь. А сколько в России “Ванек” никому неизвестных, которые так могли быть полезными ей. Но судьба распорядилась иначе, чем мне хотелось бы, с моим другом Ванькой Пяткиным. Судьба его сложилась “фамильная” и основа этой фамилии был корень “пят”.
Детей в семье было пять, землянок тоже пять на склоне горы, в одной из которых жила Ванькина семья. Учился Ванюшка на пять, но только по письменным (грамматика, арифметика). Не часто он баловал Александра Даниловича Ставера (директора начальной школы № 60) своим посещением школы. Сочувственно относился к нему наш первый учитель, участник великой Отечественной войны с первых дней. После победы над гитлеровской Германией был переброшен на восток, вернулся он в родной Ужур в 1946 году и сразу стал учить детей. Назначили его директором начальной школы № 60.
Довоенную биографию нашего любимца-учителя ( да, сначала любимец, а потом учитель), не знаю. Роста он был выше среднего, с фигурой гимнаста. В нём чувствовалась какая-то взрывная доброта. Внимательные, живые голубые глаза видели каждого, но особенно теплели при взгляде на Ванюшку. Не ругал его наш учитель за пропуски и даже не поучал, а как бы напоминал:”Ваня,ты опять пропустил”. Он знал, что совестливый Ваня, без причины, по разгильдяйству, не прогуляет. Часто Александр Данилович приходил к его отцу в их “жилище”.
Отец у Вани был глухонемой. Работал он сапожником дома, но надо сказать, сапожник был отменный.
Не знаю почему, но среди нас, пацанов, было поверие, что все глухонемые необычайно сильные и страшно нервные. Поэтому-то мы не очень лезли к нему на глаза, хотя повода он для опаски не подавал. Александр Данилович легко разговаривал с ним на этом бесшумном языке и, как говорил Ваня мне, — отец обещал каждый день отпускать его в школу. Но проходила неделя другая, и опять он частым гостем не становился в школе. Мать Вани работала в колхозе “Сибпартизан”. Колхоз был рядом с Назаровской улицей (на которой жили Пяткины). Но они-то жили, получалось, с торца улицы. Да и улицей-то её назвать можно было с большой натяжкой. Начиналась она от “песочных ям” и заканчивалась спуском к речке “Ужурке”, на которой по склону располагались “жилища-землянки”.
Песочные ямы были основной сырьевой базой для производства строительных материалов у жителей близлежащих улиц. Здесь велись “разработки” глины,

— красной, желтой и белой. Белую глину мой дед Семен брал на кладку печей. Удивительно и непостеижимо разумно создал бог землю, — заложил в её недрах и поверхности столько богатств, для всего живого на земле.
Вспоминаю как строились эти “назаровские и растеряевские” улицы после страшного лихолетья. Как все тянулись к жизни, любви и уважению друг к другу. Куда все девалось? Оставлю эту тему нашим идеологам и философам.
В 1948-49 году начали строительство своего жилья и Пяткины. Рядом с жилой землянкой стали рыть землю под новое жилище. Конструктивным материалом для стен служили “саманные” блоки. Изготавливались эти блоки следующим образом копалась вручную яма, загружали в неё глину с соломой и начинали месить ногами. Эта работа была — женщин и ребятишек. Затем, доведя это месиво до определенной вязкости, раскладывали по деревянным формам, изготовленным из досок.
После заливки форм их оставляли на несколько недель на открытом воздухе ( в зависимости от погоды). Самое активное участие в производстве “саманов” принимали, конечно, мы — пацаны. Как мы потом гордились, глядя на освобожденные из опалубки -”блоки-саманы”!
Строились Пяткины три летних сезона. Мой дед Семён сложил им печку. Умел дед завораживать окружающих первой растопкой печи. Закладывал дрова в топку печи сам, долго колдовал с задвижкой, устанавливая её на определенный, одному ему известный, топочный режим. Затем дед несколько раз обходил вокруг печи, что-то бормоча (похоже заклинание от дурного глаза) садился на корточки и поджигал лучины. Некоторое время сидел, глядя на разгорающиеся дрова и медленно закрывал дверцу. Затем, не прикасаясь к кирпичам, медленно водил руками вокруг топки и прислушивался к начинающему пению в трубе. Что слышалось мастеровому в этом пении, одному богу да деду было известно. Усы его начинали шевелиться, и рот медленно растягивался в улыбке.
Снимал дед фартук, садился на стул , и от него, как и от его “детища”, растекались теплые обнимающие плоть и душу волны. Кто может описать радость этой несчастной семьи? Нет, не было необузданного восторга, слёз радости и объятий. Дети подошли к стоящим родителям, прижались, притихли и долго смотрели, переводя глаза с деда на печку. Сколько в этих глазах можно было прочитать пережитого и согрева