ное. “Понимаешь, – говорит Иисус, – я могу творить лишь физические, материальные чудеса. А душа человеческая мне неподвластна”. В том-то и дело, что ни чудеса, ни благодеяния, пришедшие извне, спасти человека не могут. Уж какую благодать подарил несчастным Христос, а чем кончилось? А все началось сначала – и распри, и страхи, и глупости. Тупик. Потому и разрешается он фантастическим бегством от самой человеческой природы – превращением в птиц. И главный герой, отверженный и многострадальный, получит свою долю счастья, став любимым щеглом собственной жены…
“Синеглазый скрипач” замыкает книгу “Дева Маруся”(1995), создавая ее последний аккорд. Эта книга “Исторических фантазий” и “Фантастических историй” – сосредоточение болевых точек современности. Одна из них – власть мифологизированного сознания. Русаков обращается и к этой теме не однажды: наивно-домашний вариант в рассказе “Дребезги”, вариант житейской обороны в “Театральном бинокле”(Полина Ивановна), вариант истовых “принципов, которыми нельзя поступиться” – “Линия сердца”. В сюжете иронически обыгрывается мифологема “дети Ильича” и одновременно – мифологема вождя-монумента. Два временных среза, чередующихся в повествовании, создают своеобразный контрапункт, в котором старая, уже ставшая одиозной мифология сталкивается с современной, зарождающейся в начале 90х годов. Сознание ищет опору в крайних точках, ибо они наглядны: поклоняться монументу – снести монумент. А истина – вне этих границ, и даже не посередине, но в скрытых течениях неучтимой реальности. Русаков вовлекает действие именно в эти пределы. Политический ссыльный В. И. Ульянов, Великий князь Николай Александрович, Колчак, последние сибирские областники – все это в той или иной мере эмблемы времени. Их знаковый смысл порожден отвлеченной идеей, которая и кладется в основу мифа. Писатель движется в обратном направлении. Он создает вполне достоверные зарисовки деятелей, которым ничто человеческое не чуждо – от беспечности и меланхолии до честолюбивых амбиций, но главное – он соотносит масштаб любых амбиций с нуждами России, о благе которой все так радеют: “Россия – магнит, огромный магнит, а все мы – лишь мелкие железные опилки, прилипшие к ней…”.Звучит, возможно, резко, но как подумаешь, как вспомнишь всех “спасителей” – прошлых и нынешних – не слишком ли застилает это облако “железной пыли” наш многотрудный путь?
Эдуард Русаков – современный писатель в точном значении слова. Современны не только сюжеты и мотивы его произведений – всегда узнаваемые, значимые, интересные – современны сами повествовательные принципы: большой содержательный объем в малой жанровой форме – так можно определить их в общем значении. Такие рассказы, как “Короткое замыкание”, “Дегустация”, “Удар молнии”, имплицитно развертываются в полномасштабную драму, поглотившую жизнь

человека. “Последний рубеж майора Строева” – сегодняшний социальный срез, обнажающий обыденность человеческой трагедии. Это когда-то трагедия разыгрывалась на высоких подмостках: безумие Лира, злодейства Ричарда… Мир упростил и эти понятия: можно просто выйти из дома и оказаться перед трагическим выбором между гибелью и уничтожением своей человеческой сущности. Ничего больше. Но это и есть мера общественного падения. “Мистер Икс” – завершенный образ номенклатурного хамства, вошедшего в наш российский менталитет. И сержант, почти повторяющий чеховского “хамелеона” – наше, взращенное годами “дикого барства”… При всем многообразии сюжетов, это единое поле, где есть центр притяжения и где действуют общие силовые линии. К настоящему времени Русаков издал семь сборников, и каждый из них по-разному высвечивает магистральный мотив: видимые границы жизни не есть ее подлинные границы. Писатель продолжает движение вглубь, к ее скрытым, постоянно обновляющимся смыслам.

Марина САВВИНЫХ

РИСК АНТИФОБИИ

( О прозе Романа Солнцева последних лет. )

Творческая индивидуальность Романа Солнцева в представлении читателей, открывших для себя его прозу в начале-середине семидесятых годов, раскрывается прежде всего в связи с темой столкновения живого человеческого разумения с ложью и фальшью окружающего социального мира. Бунтарь-интеллигент, отстаивающий не только собственное достоинство, но и просто прерогативы разума и здравого смысла, чаще всего терпит крах в своей борьбе, но оставляет , как и положено трагическому герою, щемящую катарсическую ноту в наших сердцах. Он бывает жалок, но он всегда — высок. Как бы мучительно больно ни приходилось иной раз, но герой — оправдан хотя бы самим фактом существования его — такого! — среди абсурда, именуемого “бытием, определяющим сознание”, ибо правота современного “донкихотства” — в его уже готовой оправданности, узнаваемой через века. Но, допустим, для Сервантеса — в его 17-м веке — этой заранее готовой оправданности не существовало. И он СМЕЯЛСЯ над своим героем, совершенно искренне смеялся. Тем самым побеждая ХИМЕР собственного сознания, сформированного уходящим веком.