Юлия СТАРЦЕВА

АРИЯ ВАРЯЖСКОГО
ГОСТЯ, или
третий лишний

повесть

1.

Философ.

Я им говорил не менее десяти раз, этим русским уродам: “Я дурак. Но — я не такой дурак!” Извините! Спасибо за внимание!
Стоило бы вернуться в Тромсё, в университет, найти Ингмара, покуривающего “травку” в коммуне таких же бездельников, как он, и убить его на месте. Я занимался философией по двенадцать часов в день — три года. Руки и ноги у меня леденели, а голова грозила лопнуть от прилива крови. Даже отец сказал — а он директор гимназии, старый коммунист, он суров и считает, что я, младший, выбрал неперспективную профессию, — вот мой старший брат Сигурд — адвокат, занятие почтенное и денежное, — и он сказал мне: “Мой сын! Лето! Оставь книги и ступай ловить лосося!” Ненавижу. “Мой сын”, “мои деньги”, “мой дом”. Как Лилья испугалась, когда я пошутил — помахал телеграммой и сказал, что умер мой отец, а мне всё равно. Русские — даже самые.. как это сказать? “бохем”, богема — Лилья говорила: “bejala — bernye” “, вот, нашел в Толковом словаре Ожегова и Шведовой — русские почитают отца и мать свою, как дикари. Как смешно! Я сказал Лилье: “Отец умрет, мы сможем жить вместе”, — а она стала меня ругать. Иди в свою Африку, сказал я ей, она повернулась и пошла. Куда ты? — крикнул я ей, а она говорит: иду в свою Африку. Тут уж я догнал ее, обнял, верную — и долго объяснял ей разницу между европейским сознанием и русским. Лилья умная, но если не хочет понимать — то не хочет.
А потом уже прибежал этот... наш друг, Шулошкин, он, Шулошкин, должно быть, Лилью искал или он хотел быть пьяным? он зашумел:
“Брось, Вьёбор, давай лучше выпьем!” — он нарочно так мое имя искажал, чтобы Лилья смеялась — меня зовут Вебъорн. По-норвежски это означает “Священный Медведь”, тотемное языческое имя. Был такой король-викинг, правил очень недолго, его убили приближенные.
Так вот если бы не Ингмар, то не было бы ни Лильи, ни Шулошкина. Ингмар! Он и здесь, в России, три месяца курил марихуану и дул местное пиво — “Останкинское”. У Лильи в окно видна телебашня, и в праздники в белом и голубом космическом зареве она очень красива, каждый вечер такой подсветки стоит два миллиона рублей, я прочел это в газетах. Каждый день я покупаю все московские газеты, кроме “Московского Комсомольца” — мне трудно понимать язык, легче всего читать “Известия”. А Шулошкин сочинил стихотворение про Останкинскую телебашню и про то, как евреи при помоши “тель-авидения” (это такая тонкая русская шутка, я очень смеялся и записал на память) губят русский народ — “...жезл, заколоченный в страну”. А Лилья сказала, что стих бездарный.

Я приехал в Москву и сразу отправился на Арбат покупать собрание сочинений Льва Толстого. А потом поехал в институт; у меня еще был шведский сыр и печенья, что я купил проездом в Хельсинки, но посуды не было никакой. Комнату мне дали в гостинице для иностранных стажеров на третьем этаже студенческого общежития, 100 долларов в месяц, плюс 20 долларов за телевизор, который очень плохо показывает, хотя телебашня рядом.
Что делать маленькому норвежскому Философу в Гуманитарном институте? Ректор Песин приказал мне идти в 3-ю аудиторию, где читают философские лекции для слушателей Курсов по дальнейшему усовершенствованию.
Тут-то всё и стряслось. Жизнь очень скучна, особенно в Нёриге, но русская жизнь и русская любовь экстремальны. Сказать ли еше?
Я смутно догадываюсь, что всегда буду возвращаться в Россию. Какая опасная игра! она дает мне ощутить себя живым. Может ли быть хаос значительнее порядка? “Оrdnung muв sein.”
Речь лектора была хаотична, я едва улавливал ход его мысли, путанный, как полет моли, он сыпал именами Декарта, Гегеля, Паскаля — доказывая, кажется, невозможность человеку существовать вне бога. При этом тон его речей отдавал нестерпимой гордыней. “Этот философ — он большой оригант”, — подумал я.
Русские писатели, сидевшие в аудитории, не особо утруждали себя конспектированием лекции, часто оборачивались на последний стол, где я сел со своими тетрадями. Этот мой дурацкий рост — почти два метра... вот уж под парту не спрячешься. А после звонка ко мне впервые подошел Шулошкин — здороваясь, я посмотрел вниз на светлорусого крепкого мужичка с подвижной актерской физиономией — и рассказал, будто он дружил с Ингмаром в его бытность в Москве, что уважает норвежцев — “они как наши сибиряки, хорошие ребята”, а еше он сказал, что вот эта девушка очень хочет с тобой познакомиться.
Лилья! Ночная красота и молния в черных женских глазах. Не страны узнаешь, а людей; из всех достопримечательностей важнее всего человеческий пейзаж. Лилья стала моей Москвой.
— “Она тебе почти землячка, парень”, — частил Шулошкин,-”она из Норильска, северянка, корень-то один — “нор” — “север”, это тебе Лиля как филолог подтвердит”.
Я его тогда едва понимал, но в самом звуке его голоса слышалось нечто завораживающее. Не слова произносит — нежные, коварные заклятья. И потом, когда они пришли ко мне, — я сказал, где поселился, — я тоже слушал эту “рашен ла-ла-бай” от поэта Володьи,

Скачать полный текст в формате RTF