ногами, а подобрал ноги под себя, как бы пытаясь встать, только не было сил поднять от земли голову. Еще через день он смог уже сам напиться. Принесли ему охапку травы, при нас не притронулся, но утром увидели, что трава съедена. Значит, дело пошло на поправку. Еще через день утром я увидел его стоящим на ногах. Про лошадь, вроде, и забыли, только один раз начальник лагеря мимоходом спросил, живой или нет доходяга? На что я тоже неопределенно ответил: поправляется.
Прошло, наверное, еще недели две, когда после нескольких попыток мы приучили его к седлу, но сесть в седло никому не удавалось, а объездить его, прежде чем отдать на лесосеку, нужно было обязательно, чтобы не повторился тот кровавый урок, который он уже получил. Под седлом, держа под уздцы, мы поводили его немного по лесу, пока он окончательно не успокоился. Когда я сел на седло, то почувствовал, как напряжено все тело животного — как скрученная стальная пружина, готовая с силой развернуться. И пружина развернулась, как только конюхи перестали держать его под уздцы. Воронок встал на дыбы и, одновременно развернувшись на задних ногах, сделал прыжок в сторону, потом, нагнув почти до земли голову, стал вскидывать задними ногами, пытаясь сбросить своего благодетеля и спасителя.
“Ах ты, шкура монгольская!” — шептал я, одной рукой затягивая повод, другой намертво вцепившись за луку седла. Страх быть сброшенным на землю и растоптанным копытами этого взбесившегося зверя заставил так держаться в седле, что сбросить меня можно было только с седлом вместе. Покрутившись на месте, он вынес меня на дорогу, ведущую в лесосеке и в деревню. Если я не смогу направить его к деревне, то на лесной дорогеменя просто разорвет сучьями, нависающим над дорогой. Вот и развилка, я что есть силы тяну за левый повод уздечки, так, что завернул ему голову к самой шее. Так вот откуда идет — “он закусил удила”. Воронок, милый мой Воронок — он свернул к деревне. Я спасен!
Не меньшей опасностью, чем лесная дорога, была и деревня, где квартировало начальство и надзиратели. Если я заеду туда потом трудно будет доказать, что это не было побегом. Тяну и тяну за один повод — теперь чтобы развернуться в обратную сторону. Наконец он останавливается. Только теперь отпустил удила, зажатые зубами, и я без труда разворачиваю его в обратную сторону. Онемели руки, пот застилает глаза, еле держусь в седле, но душа ликует от того, что этот дикарь подчинился мне или “понял”, что я ему не враг.
Полмесяца я продержал Воронка в скрадке, теперь он принимал из моих рук выпрошенный у поваров кусочек хлеба с солью или клок травы, откликался тихим ржанием на мой голос. В конце сентября меня из лагеря отправили на этап, и что стало с моим подопечным, не знаю, хотя конюхи обещали оставить его при кондворе для подвоза фуража и продуктов.

г. Новосибирск

ДиН дебют

Светлана КУРАЛОВА

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

ДОМ

Ветер еще затекает в проемы дверей,
В окна вечерние, в шорохи писчей бумаги.
Носит с собою безумство собачьей отваги,
Яблочный дух и багряный восторг снегирей.

Кажется, это и есть упоенье теплом -
Луч над зеленым ковром,
шевелящий пылинки.
Как же я помню тебя наизусть, без запинки?
Сколько же лет — от меня —
ты уже за холмом?

Что же такое мерцает в твоей глубине,
Нежит и ранит, рукой не дает дотянуться?
Ангел-хранитель стоит надо мною во сне,
Чтобы могла я, как прежде, счастливой проснуться.

***
Слезой неопалимая страна
К тебе который год пригвождена.
Прикована — попробуй разорви.
Медведем в буреломе зареви,

На берегу родимом кислород
Хватай, по-рыбьи разевая рот,
Молчи под вещим вороным крылом,
Себя не помни, сидя за столом,

Как вкопанный. Как столб,
как темный крест.
Гляди, последний гвоздь в тебе исчез.
Любовь, ты смертный оклик наизусть.
Господь и тот не тронет этих уз.

г. Кемерово