Михаил ПРИСТАВКИН

ТАКОЕ НЕ ПРИДУМАЕШЬ

Мать мне рассказывала:
— Ты родился в смутное время: по Сибири пошли бунты. На горе ты появился на свет девятым ребенком: до тебя родились пятеро парней и три девки. Слава Богу, окромя одной дочки, все выжили и выросли. Когда четверо сынов еще были малыми, зачалось разорение: большой наш дом отобрали, хозяйство порастащили, скот увели со двора. Мы с детьми очутились в селе Абаканском, в чужом углу. В этом селе, большом и богатом, давным-давно, сказывают, еще при царе Петре, поселились казаки. А нонче здесь проходили и красные, и белые. Как-то раз летом я видела главного партизана Щетинкина: этакой большой, высокий, с бородой. Говорит:
— Мать, ты не видела живого Щетинкина?
— Нет, — говорю, — не довелось видеть его.
— Так посмотри! — и так громко заржал.
Хоть при нем партизаны не фулиганили, только заставляли себя кормить, печь хлебы, сушить сухари. Особо я боялась за дочерей, ведь они почти невесты были. Но Бог миловал. Правда, раз один молоденький партизан стрельнул в иконы, будто нечаянно, из-за спины; я испужалась — за тебя: все ревел, а тут прижулькнул. Мой первенец Мефодий как раз вернулся с военной службы; как на грех он поругался с беднотой, ограбившей нас, даже кое-кого поколотил, на беду партизаны узнали о том, хотели заарестовать сына, а он вскочил на чужого коня и — на остров, а партизаны — за ним. Мефодий бросился в холодную воду Енисея, стреляли по нем, видно, попали, и он утонул...
Этот рассказ неграмотной матери я случайно услышал лет через двадцать в Томске, куда нас закинула судьба вслед за братом Гавриилом, его туда выслали на строительство цирка; туда же переехали младшие братья, а я поступил в педагогическое училище. Летом я жил с матерью в пустующем общежитии цирка (он находился на гастролях). В одной комнате я громко наизусть читал отрывок из “Чапаева”. Эпизод заканчивался словами: “Чапаев потонул в волнах Урала”. Когда я зашел в комнатушку матери, неожиданно увидел ее плачущей. Тут она со слезами впервые и рассказала о гибели Мефодия...
В детстве мне не говорили о погибшем брате, но в семье хранились его личные вещи (гитара и зеленый китель без погон). Эти предметы берегли как память (странно, что много лет спустя мне приснилось, как брат, которого я не помнил, выплыл из воды весь зеленый, в зеленой гимнастерке).
На Енисее, на острове, занесенном снегом, окруженном льдами, нашла смерть другого брата Николая. Мать о нем тоже не рассказывала, и я узнал о Николае в последние годы от сестры Анны. Она поведала, как в наш дом явились бандиты и заявили, что “штаб” требует отца, однако отец накануне успел уехать в Минусинск; тогда

псевдопартизаны (обиженные на отца-подрядчика, с которыми он строил до революции церкви и школы) забрали 17-летнего Николая и повели не в штаб, а на остров. Там они догола раздели брата, разули и велели бежать, а сами стали стрелять (обещали оставить в живых, если не попадут в бегущего). Сестра помогла матери найти его труп в снегу, мать едва опознала по приметам тела, так как лицо было изуродовано.
Много лет спустя мой двоюродный брат Марк, бывший партизан, подтвердил этот факт и добавил, что этих бандитов судил трибунал и приговорил к расстрелу. Но сам Марк находился тогда в другом месте.

ГИБЕЛЬ ОТЦА

В середине 20-х отец с помощью братьев и дочерей построил против старой школы пятистенную избу и все хозяйственные постройки. Однако вскоре началась “перестройка” села, зажиточных крестьян лишили избирательных прав, затем началось раскулачивание. Многим жителям просто мстили за детей, за их службу в царской армии или у Колчака. Кстати, так преследовали отца будущего поэта Георгия Суворова; близкий нашей семье, он участвовал вместе с моим отцом в строительстве конного завода в Хакасской степи. (Мы с Гошкой провели целое лето). Суворов-отец когда-то служил в колчаковской армии, советские власти стали ему напоминать, даже грозить, поэтому он бросил дом и перебрался в деревню под Минусинском. Но ГПУ и там его нашло, и он оказался в той же тюрьме, откуда пошел на расстрел (Георгий очутился в детдоме, а оттуда попал в Абаканское педучилище). Второго нашего зятя — врача, — он служил в колчаковской армии, — тоже преследовали.
Я хорошо помню, как представители местной власти с незнакомым “25-тысячником” из Ленинграда (человеком низкого роста, рыженьким, бледным, так не похожим на шолоховского героя из “Поднятой целины”), в летний день появились у нас во дворе, чтобы описать имущество. Отец показывал дом, амбар (зерно в нем еще было), мастерскую, баню. Я, мальчишка лет 10-ти, в этот момент стоял в тени навеса, у клетки с кроликами. Бригада прошла мимо меня молча, только Моська, парень, известный как первый на селе парикмахер, — у него теперь из кармана торчала не расческа, а рукоятка нагана, — остановился возле меня и бросил злые слова:
— Ишь, охраняет частную собственность!
Как проходила распродажа нашего имущества, я не видел, — меня забрала к себе сестра Анна (муж ее служил агрономом в Минусинске). Когда я вернулся в родное село, мать и брат Петр жили в тесной халупе у бедной доброй старушки. Вместо хорошей лошади и коровы нам отдали старую клячу. Но хорошо помню, как зимой, еще в своем доме, ночью забрали отца.
Отец растерянно одевался, мать молча плакала. Через неделю ходили прощаться к сельсовету, где находилась каталажка. Народу было много, все смотрели на большое окно с решеткой. За решеткой много виднелось лиц, и я не