Номинанты на премию
Фонда им. В.П.Астафьева

Проза

Анна БОЛКИСЕВА

СВЕЧА

Люська родилась еще в те времена, когда улицы Свердловска носили революционные названия, дети ездили погостить на лето в деревню к бабушке, а конфеты “Мишка на севере” считались дефицитом. Только маленькая черноглазая Люська ничего плохого в своей жизни не замечала. Хотя и были у нее серьезные причины печалиться, она всегда просыпалась с жизнерадостной улыбкой. Бежала к соседней кровати: там было тепло и уютно, там спала ее бабушка Домна.
У Люськи было три бабушки: мамина мама – Маша, папина мама – Елена и Домна – сестра бабы Маши. Так уж вышло, что родители Люськи жили вместе с Домной. Мама все время болела, с самого рождения своей единственной дочери. Из роддома выписали только Люську и вручили розовый конверт семидесятилетней женщине, напоминавшей по комплекции колобок: рост сто пятьдесят три сантиметра, вес сто килограммов. Тем не менее бабушка Домна была очень шустрой. Укладывала Люську в хозяйственную сумку – и по магазинам – по очередям: продуктов купить, да и с соседками обсудить все мировые проблемы и события из частной жизни жителей квартала. Домна любила поговорить, хитро прищуривала маленькие бесцветные глазки и легко пересказывала все дворовые сплетни знакомым и незнакомым пенсионеркам. Прихвастнуть тоже могла: “Мнучка у меня родилась. Самая красивая будет. Мать Людмилой наказала назвать, Милой, а я думаю: какая Мила? Люська она. Ишь как зыркает глазенками! Люська и есть Люська”. И потихоньку весь двор начал пристрастно относиться к черноглазой Люське: кто-то девочку ненавидел за ум ее и красоту, расписанные счастливой бабушкой, другие уважали Домну Семеновну и Люську полюбили. К шести месяцам она к тому же и говорить научилась: “Баба чаю дай!” – кричала Люська, и весь дом слышал это... Никто не остался равнодушным. Обсуждали Люську во дворе постоянно: ходит-не ходит, что говорит, как играет, на горшок садится или нет – такие вопросы волновали соседей.
Дом, куда принесла конверт Домна и где Люська провела четыре года своей жизни, был деревянный, двухэтажный, построенный в конце войны немецкими военнопленными. В трех подъездах жили странные люди. Детей у них “подходяшших”, как говорила Домна Семеновна, совсем не было, и это Люську расстраивало. Нет, дети были, но только мальчики, один из них – Люськин молочный брат. Играла Люська только с ним. Больше и знать никого не знала. “Ну и правильно”, – говорила Домна. Она думала, что все дети плохие: “фулюганы оне и разбойники, да Лешка, твой брат молочный, тоже вором вырастет”. На чем были осно

ваны наблюдения Домны, никто не знал. Но Лешка все-таки стал вором. Бабку Домну соседи побаивались. Она ходила к покойникам, отпевала их. Ночами просиживала напротив умершего, бегло бормотала молитвы. На Уралмаше тогда жило много староверов. Только староверами они уже не были: одевались, как все, пили водку, курили. Бабушка Люськина тоже злоупотребляла нюхательным табачком, да и Люську иногда угощала. Мать девочки один раз увидела их нюхающими табак и громко закричала на тетку. Люське это не понравилось. Табак она любила. И бабушку тоже. Могла, конечно, топнуть ножкой в магазине игрушек, увидев красивую куклу, но кричать на бабушку не стала бы. Баба Домна перекрестилась и сказала племяннице: “Окстись, Катька, рази можно при робенке орать? Напужаешь мне робенка. А табак полезный всегда был. Сколько раз он меня от болезней спасал! От тифа в ту войну ишо первую. Пущай нюхает. Вреда не будет”. Вдвоем Люська с бабой Домной выдерживали любые нападки. Гордилась старуха своей мнучкой: “Черненькая, востроглазая, все примечает, в отца пойдет”,- и прибавляла шепотом: “Ученый он у нас. И Люська умная, скоро все сказки мне сама читать будет”. До чтения сказок было еще далеко. Вот и слушала Люська молитвы да псалмы, путала слова русские и церковнославянские. Когда Люська начала ходить в детский сад, воспитательница часто не могла понять, что хочет девочка. Но потом Люська привыкла говорить, как все, и воспитатели были ей довольны. Только Люська все время тосковала по “баушке”: “Вот баушка за мной пораньше придет – и мы к маме в больницу пельмени понесем”, – рассказывала детям в группе.
Все шло своим чередом. Один год напоминал другой. Бабушка Домна забирала Люську пораньше, после обеда (девочка так и не привыкла спать днем: все по магазинам да по магазинам), они шли за продуктами, потом к маме в больницу. Когда мама была дома, Люська мучилась в детском саду до вечера. Подружек у нее там не было. Не привыкла она с девчонками играть. Кукол ей не хватало – и сидела она где-нибудь в уголке, рассматривая книжки, не хотелось драться за лучшие игрушки: “Дома у меня их полным-полно. Баушка каждую пензию покупает что-то, а папа из Москвы привозит”, – рассказывала она рыжему Даньке, который тоже не любил встревать в склоки. Данька просился в гости, а Люська не приглашала. Она знала, что баба Домна никаких других детей не любит: шумят, мусорят, маета одна с ними.
– Нельзя ко мне, Данька.
– Почему? – удивлялся мальчишка.
– Мама болеет, – потупившись, отвечала Люська.
Примерная девочка Аня Смирнова, слышавшая этот разговор, ехидно заметила:
– Врет эта Люська, врет она все. Нету у нее игрушек и бабка у нее – ведьма.
Данька покраснел и сжал кулаки. Люська остановила его:

Скачать полный текст в формате RTF