Глеб БАРДОДЫМ
ВЕЧНОСТЬ
НАВСТРЕЧУ
* * *
Осипла бессильно кричалка,
а пытке не видно конца!..
Жестокая штука – мочалка
под жесткой рукою отца.
“Я чистый! Не надо, я чистый!” –
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.
А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.
Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой...
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль,
считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк...
“Я чистый, не надо!.. Я – чистый!”
“Конечно, ты чистый, сынок...”
ПЕРЕСАДКА. 1975
На станции Яр есть железная печка,
голландская круглая печь...
На станции Яр замирает сердечко
от этих волнительных встреч.
Пермяцкие, вятские, вотские речи
и стук задубелых подошв
вокруг говорящей, бормочущей печи –
как будто бы путники в дождь
под деревом встретились или как будто
сошлись погорельцы...
В мороз
за мамою с бабушкой, в шали закутан,
иду.
И идет – паровоз!
Он черен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,
звезда на проклепанном лбу,
и рук его – сотни, и ног его – тыщи,
и в каждой руке – по столбу!
Мне жутко и весело в темной плацкарте
следить за лесами пожар,
водить по отцовой потрепанной карте:
вот Киров, вот станция Яр,
которая дальше, все дальше и дальше,
как речка – не может истечь,
где в черной ночи зачарованный мальчик
и где говорящая печь.
* * *
Лиловеет вечерне окно,
зябкой змейкою тянет по низу.
Дом затих... И крикливым пятном
остается один телевизор.
Не ленись – наклонись, потуши...
Вот теперь, как хотел: ни души.
Не дыши, коли хочешь посметь
и услышать, как бабочка бьется
в паутине, и бабушка смерть
батожком под окошком скребется,
Как плывет фиолетовый дым
и становится телом твоим.
Отлетает душа к потолку,
стрекозой зависая в полете...
Дайте, бабушка, я потолку
что вы там бесконечно толчете.
“На, внучок, помоги, потолки!” –
и пустые подымет белки...
* * *
Мы оставляем города врагам –
срываясь в ночь, в шрапнельный визг метели.
Лицо сечет, поземка по ногам.
Ненужный, как разряженный наган,
мобильник, умирая, дышит еле...
Вино в бокалах, теплые постели
и ужин – отдадим своим врагам!
Пустой вагон, последний самолет,
паром в Босфор, заглохшая машина...
О ком, рыдая, женщина поет?
О чем молчит над женщиной мужчина?
И этот лес – запомнит ли шаги
и наши голоса, когда кругами
опять отступим?
Выстоять!
За нами –
Москва, рубеж последний наш... Не лги!
Она – за снегом, веснами и снами...
Что будет с нами?
Не видать ни зги...
Мозги болят. Всё – блажь и лабуда,
и наших книжек пыльных лебеда
лишь мухой облюбована оконной.
И только наши “нет” и “никогда”
всегда при нас, как драные знамена.
Мы оставляем наши города.
По пяди.
По минуте.
Поименно.
* * *
Где вместо крыш соломенных
лишь гонит ветер дым
да веткой машет сломанной,
как рукавом пустым,