Дарья ДАНИЛОВА

СМЕШНУЮ ФРАЗУ НАДО ХОЛИТЬ

(О писателе Михаиле Успенском
и о том, как обложка мешает читателю
исполнять свой читательский долг)

“Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему” – писал Илья Ильф в записных книжках. В свое время “12 стульев” критики приняли не то чтобы в штыки, но прохладно, а читающий народ оказался сообразительней. Что-то подобное происходит и с романами Михаила Успенского. Его книги удостоены нескольких литературных наград, но не многих отзывов и критических статей. Это почти понятно. Во-первых, книги его “подозрительно” быстро раскупаются и популярны в среде любителей “фэнтези”, а это уже минус для “серьезного” критика. Во-вторых, названия. “Невинная девушка с мешком золота”, “Белый хрен в конопляном поле”. Напишешь что-нибудь хвалебное о белом хрене в конопляном поле, – думает критик, – и интерес твой истолкуют с фрейдистской точки зрения, лидеры прогрессивных молодежных движений запишут в наркоманы, а коллеги по узкому кругу подшучивать начнут, мол, что, друг, на “невинных девушек с мешками золота” потянуло?
Но оставим домыслы и предположим, что книг Успенского многие достойные люди до сих пор просто не читали. Похоже, их отпугивают обложки. Богатырскими кулаками, самострелами, чудо-юдищами и просто своей стилевой принадлежностью к тому, что принято считать “легким жанром”. Признаюсь, что и сама проходила мимо этих книжек в магазине, пока добрые люди не всучили мне роман “Там, где нас нет” и настоятельно не посоветовали почитать. Важное уточнение  – совет случился лет семь назад и не где-нибудь на книжной ярмарке, а в краю повышенного атмосферного давления, феноменальной влажности и депрессивных состояний. На острове Сахалин. Потомки каторжан – вот кто ценит хороший стиль и любит посмеяться. За весь остров не поручусь, но областной центр романы Успенского заняли быстро, не встретив сопротивления. Интересно, что здесь, в Москве, я до сих пор среди литераторов и филологов встречаю людей, путающих Успенского с его известными однофамильцами.
Что же такого особенного в этих романах на трезвый и неподкупный взгляд независимого читателя?
Йохан Хейзинга наверняка назвал бы Успенского ярчайшим представителем “человека играющего” в современной русской литературе и продолжателем, если угодно, традиции Льюиса Кэрролла. Но ведь просто играть словами, кто сейчас ими не играет? Важно уметь играть красиво и не мухлюя.
По одному ему известному рецепту сильнодействующего снадобья Успенский перемешивает слова и смыслы, настаивает их на мифах, истории, литературной классике и приправляет филологическими специями. Получается что-то вроде “мозголомной браги”, от которой в голове не мутно, как от иных изысканных постмодернистских коктейлей, а светло и весело. В языковом глобализме Успенского все “по кругу и по

кривой”, все действительно смешалось, все, кроме главного: вечные понятия остаются неизменными. “Вкус и совесть, это уже так много...” – говорил Веничка из “Москвы-Петушков”, а здесь кроме вкуса и совести еще и бездна ума и юмора. Язык его книг настолько легкий, что даже удивляешься тому, как естественно вливаются в текст и органично вписываются в жизнь героев все многочисленные аналогии, параллели, намеки и невероятным образом перекрученные цитаты. Руководствуясь законами то волшебной сказки, то приключенческого романа, Успенский по-своему переосмысливает их, получая в результате такой первоклассный (читатель ждет уж слова “продукт”) подарок уму и сердцу. Стиль Успенского вполне выдержанный, а некоторые пародии-стилизации, похоже, подверглись мимолетному лобзанию высших сил, если верить определению Василия Розанова.

“Рыдаючи, ушла Блудница посрамленна...
О, если б так исправиться могла и вся Вселенна!”

Так говорил поэт Тиритомба, и совсем как его прототип порой жаловался на непредсказуемость музы: “Строки, выходящие из-под пера моего, столь неожиданны для меня самого, что даже курчавая шевелюра моя распрямляется и встает дыбом. Суди сам:

Ночь. Улица. Фонарь под глазом.
Куда как чудно создан свет!
Уже заходит ум за разум,
Хоть с виду кажется, что нет.

Живи еще сто лет иль двести,
Будь ты холоп иль государь,
Но всякий раз на том же месте
Ночь. Улица. Кулак. Фонарь”.

Удивляясь ловкости Успенского, начинаешь думать, что здесь не обходится без “волшебных помощников”. Хотя, писатель и сам этого не скрывает. “Вот, к примеру, отец, Проппу-то надо жертвовать или не надо? Беломор растолковал, что вот Проппу-то как раз жертвовать очень даже полезно, только не нужен ему ни ягненок, ни цыпленок, ни ароматные воскурения, а ничем ты ему так не угодишь, как сядешь у подножия кумира и расскажешь какую-нибудь сказку – новеллу или устареллу”. Жертва Успенского его волшебным помощникам – дань уважения ко всему гигантскому культурному наследию литературных “пращуров”, и, читая его книги, проникаешься сознанием того, до чего же это общемировое наследие грандиозно. Отличие успенских текстов от многих вещей сегодняшнего постмодернизма в том, что цитатность его и игра с классикой – от избытка, а не от недостатка. Герой нашей статьи использует свою эрудицию не с тем, чтобы прикрыть ею творческую недостаточность, а с тем, чтобы мы в очередной раз удивились языковому богатству и чудесам, в окружении которых живем. Сам Успенский в “постмодернизм” вообще не очень верит, говоря, что: “Любую книгу, кроме самых первых, можно отнести к постмодерну. Везде можно найти какие-то элементы, игру, заимствования. Вот Библия, наверное, не постмодерн. А Коран – уже постмодерн”.
У Успенского почти нет случайных и лишних шуток, все они, как муравьи, тащат каждый свою соломинку. Характеризуют героя, на что-нибудь намека