Михаил ПОЛЯКОВ

ГОРЯЩАЯ РУСЬ

Народный художник СССР Иван Белков, гордившийся своим званием, всегда представлявшийся и подписывавшийся им, второй год работал над картиной под названием “Горящая Русь”. Он – семидесятилетний, увядающий – давно, еще в период первой неопределенной задумки начал считать эту картину делом своей жизни, и к этой мысли привык. Запланированная композиция была такова: на главном плане полотна была горящая порушенная церковь с выбитыми окнами, а перед ней, возле похожего на открытую рану черно-красного провала входа шла казнь – комиссары расстреливали верующих, собравшихся на крестный ход в защиту храма. Иные были убиты (в частности священник, который лежал, обхватив разбитую икону), иные выронили хоругви и кресты и боязливо сжались в кучку. А центральной фигурой, выражавшей идею всей картины, Белков представлял человека, который, выйдя впереди всех, глядя в ружейные стволы, поднимал с земли выроненную кем-то хоругвь. Особенно удался погибший священник: четко, очень естественно было его худое усталое лицо с открытыми мертвыми глазами, с высоким желтым лбом и тонкими сухими, бесцветными губами. Этого священника Белков по памяти написал со своего умиравшего друга – художника Савельева, к которому в последний – отходной – период его болезни ежедневно два месяца подряд ездил дежурить в больницу. И от этого еще важнее и дороже стала ему картина.
Полотно было почти окончено, но оставались детали. Так, Белков никак не мог как следует написать свет от горящей церкви. Он получался плохо – слабо и наигранно, и от этого и сама картина выглядела неубедительно. Белков трижды брался писать свет, каждый раз по-новому, но ничего не выходило и от неуверенности в себе он снова и снова оставлял работу.
Как-то вечером, выведя собаку на прогулку, он зашел дальше обычного, в другой район. Вдалеке, между слитых черных силуэтов зданий пронзительно мелькало что-то яркое, кварцево-фиолетовое; оттуда же шел приглушенный шум. И Белков пошел на этот шум. Там был пожар: горел шестиэтажный хрущевский дом. Вокруг него шла суета: двигались игрушечные фигурки людей, слышались беспорядочные крики, большие пожарные машины окидывали все вокруг быстро движущимся круговым синим свечением. Шипел гасимый огонь, горьковато пахло дымом. В свете двух направленных на дом пожарных прожекторов, один из которых быстро мигал, хорошо было видно пылающее здание. Белков увидел горящие окна, из которых рвалось грубое темно-синее пламя, потрескавшиеся начерневшие стекла, опаленный кирпичный фасад. Это было то, что надо для картины, и, забывшись, не замечая ничего – ни шума и криков, ни движущихся фигурок людей, он стал запоминать подробности пожара, пытаясь не упустить первое резкое впечатление.
Рядом с домом он заметил тоненькую березку, порывисто качавшуюся на резком ветру. Каждый ее редкий, жесткий листик четко контурировался на дымном и расплывчатом фоне горящего дома. “А березка ведь... она, как Россия. Как удачно, как хорошо она здесь. – Подумал Белков. – И сейчас как раз ноябрь,

как тогда. Как будто бы знак. Надо обязательно, обязательно включить”. Он остановился на месте. Его мысль привычно заработала, выбирая на картине такое место для деревца, чтобы не нарушить масштаб и не раздробить композицию. Вдруг его собака – сильная и молодая широкогрудая овчарка, уже давно рвавшаяся вперед, выдернула поводок из его вялой руки и кинулась куда-то в серую темень возле пылавшего дома. Белков стряхнул оцепенение и, опомнившись, пошел за ней. И чем ближе он подходил, тем четче и четче в гулком трескучем шуме различались людские голоса. “Ну, хотя бы ребенка помогите донести, не видите, нога обгорела!” – истерически кричала женщина.
“У меня документы ведь, документы остались!” – басил как из бочки другой голос – мужской, низкий.
“Да не хватает нам! Хотя бы еще две бригады нужно! Тут ведь вторая степень... Да, да! На Борисоглебскую!” – говорил по рации совсем уже рядом пожарный в колко светящейся оранжевыми полосами форме, и его тень в движущемся свете пламени то росла, то сжималась. “А название улицы! Святые мученики... Знак! Конечно же знак!” – подумал все больше мистически настраивающийся Белков и ускорил шаг. Наконец, он увидел собаку. Она остановилась возле большой всклокоченной кучи и, принюхиваясь, тянулась к чему-то шевелящемуся. Белков подошел ближе и когда зрение приспособилось к темноте, увидел, что шевелящееся – это молодая женщина, одетая в легкое серое, расстегнутое пальто. Она на корточках, мелко дрожащими ручками разбирала неряшливый ворох мятой одежды и часто, приступами всхлипывала, вскидывая узкие плечи. “Вам помочь?” – громко спросил Белков, опускаясь рядом с ней на колено. Женщина не ответила. “Может помочь чем?” – спросил он опять, уже чувствуя неловкость. Она обернула к нему измученное лицо, блеснула застекленевшими от слез черными глазами и что-то хотела ответить, но ее губы дрожали, она не смогла и отвернулась. А он, глянув на ее попачканую черным спину, на сбившийся назад большой узел шарфа, растерянно поднялся и отошел. “Андре-е-е-е-е-е-й! Помоги-и-и-и-и-и-и!” – провыл вдруг с надрывом мужской голос где-то далеко позади. От этого чужого неестественного звука Белков дернул шеей, будто его толкнули в спину и пошел – скорее, скорее, подальше от ненужного и страшного. Но бессильная, тонкая фигурка женщины, ее мокрые щеки и блестящие глаза четко отпечатались в памяти, и все больше ему казалось, что он очень уж быстро, резко ушел от нее. И чем дальше он был от пожара, тем сильнее и как будто бы точнее было это ощущение. “Как отшатнулся...” – наконец выразилось оно в словах – и будто бы металлом по стеклу проскрипело от этих слов: в груди