Алексей СМИРНОВ

ДЕРЕВЯННЫЕ
ЛОШАДКИ
АПОКАЛИПСИСА

Ускакали деревянные лошадки,
Пароходики бумажные уплыли.
Мы, из детства убегая без оглядки,
Все, что надо и не надо, позабыли.
<...>
Мы не знаем, что при первой неудаче,
Только стоит, только стоит оглянуться,
К нам лошадки деревянные прискачут,
Пароходики бумажные вернутся.
Э.Шим

Этой ночью комета, как позже передавали, начала, подобравшись к Бате на предельно близкое расстояние, удаляться; бабка упокоилась с миром на второй терапии, а Бате приснился короткий старый мультик про пони, который бегает по кругу; накануне Батя показывал этот фильм пятилетней Светке. Во сне малютка-пони рос, меняя масть за мастью, преображаясь в похрапывающего коня, и опять уменьшался, а Батя изменялся вместе с пони, но только не мог разобрать, в чем именно: ему казалось, будто он просто становится то больше, то меньше ростом, а все вокруг замирало и оставалось прежним. Светка смотрела мультфильм, потому что мультфильм, зато Батя смотрел его, зная, что все это дело с циклическим бегом, скорее, для взрослых, которые печально взирают на бессмертного пони, катавшего их детьми. Светке история с пони не очень понравилась, и Батя печально сказал, что не доросла, но Светка отнеслась к этому равнодушно: ну, не доросла, так не доросла – посмотрю, когда дорасту.
Батя был дома один. Светку свели в садик, а Бате велели прибраться и съездить на бабкину квартиру за важными документами.
Он стоял с опущенными руками и безнадежно взирал на созидательный хаос, который отнял у Светки не одну неделю труда. Наконец материнское терпение лопнуло. Бате приказали навести в доме порядок, когда никто не посмеет ему помешать, отобрать, положить, где лежало, запихать в кучу и закатить скандал.
Батя благоговейно трепетал перед хаосом. Он знал, что каждая тряпочка, каждый фантик играет важную, пускай и давно позабытую роль в хитроумной системе, которую Светка ежедневно порождала из ничего.
Если носовой платок расстелен и прижат по углам игральными фишками, то это должно что-то значить.
Если нарезанную бумагу разложили на три одинаковые кучки, то в этом таится глубокий смысл, ибо что-то имелось в виду. Обилие тряпочек и лоскуточков поражало: подобно бумаге, настриженные, миниатюрные выкройки причудливых форм имели секретное предназначение и были разбросаны повсюду; кое-где значение угадывалось: одеяло, подушка, простынка для куклы, а кое-где – нет. Крохотные клочки материи соседствовали со здоровенными тряпками и даже недо

зволенными платками и шарфами; его собственным, батиным, шарфом было перевязано горло жирафа, который в отрыве от жаркого континента захворал ангиной.
Плюс откровенный мусор, неизбежные отходы производства, какие бывают в игрушечных ателье, столовых и больницах. Все было по-настоящему, всерьез. Демиурги не шутят.
Батя охнул, приметив среди палочек и щепочек свой паспорт, а потом – проездной. Паспорт был домику полом, а проездной – половинкой крыши. На паспорте стоял маленький конь с занесенным копытом. Двуглавый орел, предчувствуя травму, беззвучно вопил в оба клюва – а может быть, кашлял. Бате страшно не хотелось ломать этот победоносный домик. Он осторожно потянул паспорт, и конь завалился; бумажные стены сложились, увлекая за собой крышу с маленькой пластилиновой трубой и пластилиновым дымом. Видя, что ничего не поправить, Батя махнул рукой, сходил за пакетом и начал сгребать в него все, что попадалось под руку. Он твердо решил ничего не выбрасывать. Вселенная, созданная Светкой, вернулась в исходную точку, готовая снова взорваться миллионом миров. Сметая вселенную, Батя старался не задумываться и очень спешил. Покончив с первичной зачисткой, он взялся за пылесос и сунул его хобот под диван, где сразу что-то защелкало: наверняка это были мелкие, но очень важные вещи, осколки творения, о которых Создатель, впрочем, давно позабыл и больше не вспомнит. Скармливая пылесосу неведомо что, Батя гнал от себя догадки об этих второстепенных солнечных системах, и вскоре наступила абсолютная пустота, застывшая в ожидании неминуемого наполнения. Он посмотрел на часы и неприятно удивился тому, что управился в полчаса. Он не хотел ехать к бабке и всячески оттягивал выход. Ему казалось неправильным переступать порог дома, где, может быть, уже снова незримо присутствует бабка. Может статься, она вернулась домой на три дня, отпущенных ее душе, которая сбросила уродливую маску маразма, помолодела и растеклась по квартире эфиром, несоединимым с грубыми молекулами воздуха.
Батя подумал о тамошних зеркалах, что так и стояли неприкрытыми. А одно, овальное, в резной старинной раме и увенчанное совой, висело в прихожей.
Он рассеянно выключил пылесос и огляделся в поисках черного. Потом решил, что в комоде у бабки наверняка найдутся какие-нибудь скатерти или богомольные платки – пускай не черные, хотя бы темные. Еще он пообещал себе уворачиваться от бабкиных зеркал, чтобы не присоединиться к онемевшей и бестелесной созерцательнице. И даже машинально отвел глаза, когда выходил из комнаты, но тут же выругался. “Я же дома, – сказал себе Батя. – А это трюмо. Здесь никого нет, кроме меня”.
Переборов себя, он строго взглянул на унылую физиономию, в которой не было никакой строгости, и покачался с пятки на носок, нарочно задерживаясь подольше. Батя знал, что если не сделает этого, то внезапная нелюбовь к зеркалам приложится к десятку других скверных привычек. Он будет поминутно отворачиваться, борясь с желанием посмотреть.
Почему он назвал “богомольными” платки, которых и не видел, и не ведал, есть ли они вообще? Бабка,