Георгий САДХИН

СКАМЕЙКА

* * *

Мой вагон отходил от перрона наружного.
И зовущих детей уносило купе.
Выбираясь из зала вокзала запруженного,
по баулам ступая и скользкой крупе,
я садок поднимал над собой с канарейкою.
И проход заслоняя спиной, бормотал
мне на ухо нелепости негр, телогрейкою
вытирая до блеска фигурный металл
двери, стиснутой людом.
                                 В просвет ее крошечный
торопилась и птичья душа...
И в бидончике квас расплескался окрошечный –
я под мышкой буханку держал.
И цыганка цеплялась за лиф полной женщины.
Инвалид мутным глазом косил.
И “Ты помнишь, Алеша,
                                     дороги Смоленщины?” –
чернокожий по-русски спросил.

* * *

Британской музы небылицы
нарочно ли скрываются в листве,
и кролики ушастые в траве,
усыпана дорога шелковицей
в аббатство, и монах среди дерев
украдкой зрит купающихся дев,
и невозможно в милых не влюбиться,
и рядом ржет гнедая кобылица –
не оттого ли, что змея устроила пирушку,
поймав за лапу бедную лягушку,
которой вечно быть,
                          а мне – рассматривать альбом,
но младшая сестра к стеклу прильнула лбом,
взобравшись на заснеженные санки:
“Там мама в гастрономе за углом.
Дают консервы по четыре банки!”

* * *
Скамейка приставлена спинкой
                                                  к безоблачной дали,
а мне предлагают присесть на сырой чернозем
мой дед, инвалид,
                              разрешивший потрогать медали,
и Сашка, убитый в бессмысленной драке ножом.

– Спасибо за то, что пришел нас проведать.
Вот свежая рыба. А сколько сорвалось с крючка!
А мы без тебя не садились и вовсе обедать,
хоть Сашка непрочь заморить червячка.

В глубокой тарелке замешаны темные краски.
И кролик приблизился к пальцам разутой ноги.
Бывает, живому смертельно захочется ласки.
И Сашка подвел под глазами у деда круги.

* * *

Игорю Михалевичу-Каплану

От досадных ли историй уронил седой скрипач
свой смычок, когда цикорий звезд
                                            клевал полночный грач.

Или из высоких кресел, тот, кто песен запросил,
обреченностью возвысил одиночество ветрил,

или речь – как огуречной корки горечь поутру,
иль заглядывает вечность
                                               сквозь озонную дыру...

Просто мальчику погоны старый летчик подарил,
просто бьют крылами кони и несутся без удил.

Просто над гречишным полем полюбил я синеву,
просто от случайной боли
                                                вашим небом проплыву.

* * *

Судьбы календарь не делил
                                                  на счастливые числа.
Талмуд не читал и не верил в чужие приметы.
В ответных словах не искал потаенного смысла.
Плывя, не заметил, что вечная песенка спета.

Представ перед черной дырой
                                               неземного колодца,
к тщедушной груди прикрепив
                                             одиночества камень,
у глади морской воспеваю всходящее солнце,
которое будят дельфины,
                                        причёсывая плавниками.

г. Филадельфия, США