лание чем-нибудь его обидеть или оскорбить. Теперь же Витька просто пришел в ярость.
– Тебе чего здесь? – процедил Витька сквозь зубы.
– Я, это, мусор выкинуть, – робко проговорил тот, опасливо косясь на Сафрона.
– А-а-а, – протянул Витька. – Мусор? Забирай! – тут он набрал побольше слюны и смачно и громко плюнул.
Маленький студенистый комочек, описав дугу, плюхнулся на какую-то бумажку, лежавшую в ведре. Витька довольно ухмыльнулся. Надо сказать, что он был в своем роде специалистом по плевкам. Сколько раз в своей жизни он ощущал их на себе: плевки новых русских, пахнущие дорогим одеколоном, презрительные плевки обывателей, с запахом табака плевки молодежи и окрашенные губной помадой – женские, жгучие и обидные плевки детей и даже смрадные плевки его товарищей по несчастью – бомжей. Все они, накопившись за долгие годы в огромную воняющую лужу, лились теперь на окружающих и душили самого Витьку.
– Что стоишь?! – прошипел Витька, – забирай и вали!
Он с ненавистью посмотрел на пацана и подумал, что вот такие, как этот, благополучные, с мамами и папами, будут потом там, на свободе, плевать на него, Витьку Сафрона. Он отвернулся от парня и огляделся. Небольшая питалка, еще минуту назад показавшаяся Витьке тесной, снова стала чем-то родным. Везде были чистота и порядок. Тумбочки и шкафчики аккуратно стояли на своих местах, два холодильника с продуктами, резные кухонные наборы, висевшие на стене, – все это, такое естественное и привычное здесь, знал он, наверняка, станет недосягаемым на свободе. Вернулся помощник, поставил ведро и быстро выскользнул прочь. Форточка выдохнула в лицо Витьке теплым ветром, который, всколыхнув занавеску, согнал с нее еще сонную муху. Та, лениво покрутив по комнате и не найдя подходящего места, уселась на краю помойного ведра.
И теплый ветер, и проснувшаяся муха, и заноза, нывшая в сердце, говорили Витьке о том, что неминуемо приближалось НЕНАВИСТНОЕ лето.

пос. Громадск, ИК-16

Виктор ФЕТ

СТАНСЫ К ЯНУАРИЮ

У Лукоморья, где виварий,
Не раз мы пили, Януарий,
И пели мы из разных арий,
Орали мы что было сил:
Там чахнет царь Кощей над златом,
Там брат идёт на битву с братом,
Там служит людям мирный атом,
И я там был – мёд-пиво пил.

Ах, Януарий, наши клетки
Откроют те, кого мы предки,
Обломят, как сухие ветки,
Наш стыд и страх, инстинкт и грех;
Что им, родившимся в ретортах,
С ракетками на белых кортах,
С прозрачной жидкостью в аортах?
Наш мир для них – пустой орех.

И, звёздной россыпью влекомы,
Они уйдут в иные домы,
Такие выстроят хоромы,
Что ни пером, ни топором.
Кому они предъявят сметы?
Какие выставят Заветы,
Когда к брегам вселенской Леты
Харон причалит свой паром?

Да, Януарий, наши годы,
Статьи, и оперы, и оды,
Наш скверный век, дитя свободы,
Смещенья дум, смятенья встреч –
Пройдут дорогой к изобилью,
Сверкнут, смешавшись с звёздной пылью,
Так и не сделав сказку былью,
Да и не сбросив бремя с плеч.

ОТКУДА?

Откуда мы узнали имена
камней и птиц? Каким секретным взглядом
их разглядели? Кем утверждена
цена всего, что обитает рядом,
но чуждо нам, как облаку – пчела,
как гром – цветку, как времени – пространство?
Откуда мы узнали их дела?
Как мы определили их места,
и в новые вписали паспорта
вещей и слов первичное гражданство?

г. Хантингтон, США