Виктор КАЛЬСИН

НЕ ВРЕМЯ

УЖИН БЕЗ СВЕЧЕЙ

Был рыбный суп, картошка, кофе,
бутыль вина, электросвет.
Я на тебя смотрел, на кофту,
и показалось – кофты нет!
Что, прикрывая рот улыбкой,
грудь положив на край стола,
сидишь, в чём мама родила,
и ковыряешь рыбу вилкой;
и, поднося её ко рту,
бросаешь три-четыре слова
про что-нибудь, о чём к утру
забудешь начисто. В соловых
глазах – отсутствие барьера;
в бокал, как в зеркало, глядясь,
являешь прелесть экстерьера,
происхождением гордясь.
Щербатый стол, салат капустный,
рябит в глаза электросвет.
Знакомо тело наизусть, но
весь парадокс, что кофты нет.
Мы тет-а-тет, я весь вниманье,
я ем, и слушаю, и пью,
и вилкой в стиле фехтованья
твоё размахивает ню.
А алкоголь в вине, в бокале,
как рыба плещется, как лещ;
в электролампочке, в накале,
намёк, что ночь, что надо лечь.
Призывно вздрагивают плечи,
соски раскосы близ стола...
И вдруг по кофте капля лечо
размазалась.
                        И ты её сняла.

ТЕЛО

Доктор уехал на большой
                     и красивой машине лечить людей.
Оставшись наедине с простудой и окном,
                                                 в котором всего сильней
не хватало движения, обессилено закрыл глаза
и почувствовал себя мраморным,
                                                 и мраморная слеза
процарапала веко. По дряблым членам
                                                 прошла волна
зуда. В мозгу образовалась
падающая на землю луна,
холодная осень громыхнула листьями,
                                                 как связкой ключей,
потом появились весна
                                                 и семенящий к оврагу ручей.
Стало легче, – под натиском антибиотика
                                                 температура ушла.
Руки, скользнув с кровати, шевельнулись,
                                                 как два весла.

* * *

Почти начало, ветреный февраль,
на входе март, попытка разговора,
что путешественник стареет – очень жаль! –
и превратился в книжника и вора

чужих воспоминаний не спроста.
И март его не радует.
А радует над крышей пустота
и хаос, выползающий из радио.

СОЖАЛЕНИЕ

В городе Питере туман слезлив.
Брякают, начиная утро, в тумане фляги –
в гастроном молоко завезли.
В заливе флагман,
протяжно клича,
фарватер ищет.

Небритый, ёжась, иду домой, –
Один-одинёшенек, не считая дворника,
оставляя, как за кормой,
поморника –
второго, не считая дворника.

Как одуванчики – фонари,
как повторенье один другого;
(ещё горят мотыльки внутри).
И, как бред слепого,
– Баум! –
упал шлагбаум.

Туман податлив, туман тягуч.
Голубь, слетев наощупь,
клюёт невкусную площадь,
похожую на сургуч
со штампом
дооктябрьского почтамта.

Плоский, как камбала,
прячась в туман, как в свитер,
гордый и горклый Питер
лежит и никак не проснётся.
И кажется, что Нева
ушла,
но сейчас вернётся.

А дома сквозняк, как пёс,
ткнулся любовно в брюки,
но хозяин ничего не принёс;
у хозяина руки
пахнут брюквой
и буквами.

И дома царит диван,
половицы поют, фальшивя.
– Здравствуйте, месье Сван:
наши миры небольшие
и рядом; временами
цепляемся обшлагами.