дник!.. – ворчала она, завернув меня в свой жакет и обнимая меня.
Я сам, обняв ее за шею, жался к ней, чувствуя, как льются в меня ее тепло и нежность... Никогда: ни до, ни после, – не было у нас с ней того полного душевного и телесного слияния, как в тот странный, почти фантастический вечер, которым окончился бесконечно длинный день: мама судорожно прижимала меня к себе, желая оградить от мира, который влек меня, соблазнял, колдовски манил к себе...
– Мама, а что это так звенит? – угревшись, наконец, сквозь полусон спросил я.
– Где, что звенит? – не поняла она.
– Да вот, вот, слышишь?
– А-а! – наконец, догадалась она. – Так это соловьи!..
И тогда только я понял, что отовсюду: из-за реки, из лепившихся по крутому склону обрыва кустов акаций, жимолости и крушины, – раздавались трели, свист и щелканье многих-многих птиц, сливаясь в сплошной звон.
– Ну, всё, пошли домой, – сказала мама. – Однако мне тебя не донести – ты уже вон какой тяжелый, а я устала, – она опустила меня на землю, оставив на мне свой жакет, взяла за руку, и мы пошли домой; этот не совсем обычный день в ряду многих-многих, и бывших до него, и еще предстоявших в жизни – наконец, кончился...
Но когда я вспоминаю про него – он представляется мне средоточием всего, окружавшего меня тогда: всеобщей военной беды, смертей, нищеты и натужности жизни, но и – необыкновенной красоты мира вокруг. И всё кажется: именно в тот день я окончательно очнулся от младенческого сна, в котором пребывал до этого, лишь моментами приходя в себя. Очнулся, пришел в себя и начал постепенно осознавать, что существуют две разные части мироздания: человеческая жизнь – и красота мира, несводимые в одно; и в глубокой трещине, разделяющей их, живу я, отдельный от всех: от бабушки, мамы, от коровы и овечек, от солнца и травы, ото всего села вместе с директором школы, Орсей, Толяном и всей нашей уличной стаей, от огорода возле дома и полей вокруг села, по атому собиравших воедино мое тщедушное тело; я продолжал чувствовать родственную связь с этим миром и до конца дней буду нести в себе пуповину связи с ним – но вместе с тем именно с того дня я все более и более отдалялся от него, все более чувствовал и осознавал себя, отдельного от всех, и растил в себе себя самого. Так что спокойно могу объявить, что я – родное дитя и прямой наследник той великой, мучительной, страшной Победы.

г. Красноярск

Николай ПЕРОВСКИЙ

В ОДИН ПРИСЕСТ

Сугробы мыслей намело,
открылся мир окрест,
не отточить ли мне стило
хоть на один присест?

И пусть еще или уже
рассудок – коренной,
но и душе не по душе
болтаться пристяжной...

Себя к столу приговорить
и жаждою родства
усыновить, удочерить
безродные слова...

ПОМОЛ

Есть в мире вещи, о которых
неловко всуе вспоминать:
всю жизнь кружу, как лошадь в шорах,
бегу от слов “отец и мать”...

Слова, слова – “мукА и мУка”,
помола “лагерная пыль” –
не идиома ради звука,
и не метафора, а быль.

Я был бесправный беспризорник
и по сравнению со мной
любой торговец или дворник
владел державной правотой.

Ну а потом я был колхозник,
залетный серый воробей,
обыкновенный жук-навозник,
а не священный скарабей.

Теснясь в землянке и халупе,
мы все служили трудодню,
толкли труху в домашней ступе,
сады сводили на корню.

На жребий сетовать не смея,
я жил, утрачивая плоть,
и так подсох от суховея,
что не разгрызть, не размолоть.

А всех радетелей помола
при кобурах и при дворах
судьба в свой час перемолола
в отлитых ими жерновах.

г. Орёл