П.Т.КОВАЛЬЧУК

ГИТАРА

Булатов принес гитару в честь дня рождения заведующего – так думали все, потому что других причин не было.
Никто и не знал за пять месяцев его работы в отделении, что он играет на гитаре, хоть пару раз он участвовал – без особой охоты, впрочем, – в пирушках, где бывали гитары и случалось пение.
На расспросы: играет ли – он кивнул утвердительно и смущенно; к чему гитара – неловко промолчал; а на чей-то прямой вопрос – к дню ли рождения – только улыбнулся.
Пирушки на работе, хоть и неприличны возле больных, не считались особо грешными, но чтобы с гитарой или другой музыкой – никому в голову не приходило.
Держать гитару в ординаторской на виду тоже было неприличным, и было всем любопытно, как все это неприличие переносит сам Булатов, с его необъезженной – так ее называли и так к ней относились – интеллигентностью, от которой ничуть его не отучили пять месяцев работы в нейрохирургическом отделении.
Явное намерение играть на ней не вязалось с его чрезмерной интеллигентностью, которую, несмотря на ироничное отношение к ней, начинали считать незыблемой, утомившись ожиданием, когда она поуменьшится от медицинской реальности. И потому жертва его перед самим собой ради заведующего, с которым он был постоянно на ножах и который питал к нему непонятную вражду, похожую на месть, чуть ли не с первого дня их знакомства, грозила перевести настороженное любопытство коллег в презрение за явный подхалимаж, да и за начало того, чего с разными чувствами все ждали: он станет, как все.
Было злорадство, было сожаление, но было и неверие, потому что следившие на утренней пятиминутке за лицом заведующего, видевшего гитару и тоже ведь понимающего, что принесена она для именин, не увидели ни довольства, ни злорадства как возможной реакции на подхалимаж, а только мрачность больше обычного. И хоть гадать по его лицу всегда было трудно, стали подозревать, что он принял гитару как должное. Но вот думал он об этом должном как о знаке примирения или как о каверзе – никто не мог знать.
И к обычной веселой эйфории рабочего дня, должного приятно завершиться пирушкой, добавлялось ожидание зрелищ, а Булатов наравне с именинником стал причиной жизнерадостной нетерпеливости. Веса ему добавляла и сама гитара: большая, прекрасного оформления, старинная, с кожаным широким ремнем, – такие не все и видели, такие в наследство достаются, на таких плохо не играют, – она здорово отличалась от бравых застольных, и при классической строгости отсутствие на ней чехла, оголенность ее была похожа на тихий вызов.
Любопытная настороженность разряжалась догадками вслух, шутками и чуть ли не веселым потиранием рук: посмотрим, посмотрим, когда из ординаторской, начинающей потихоньку радостную подготовку к именинам с торопливым завершением лечебной

работы и писанины, выходил Булатов, и в ней оставались возбужденно-сдержанный Огарко, шумливый Костин, Вера Павловна, бесцеремонно вопрошающая “А если домой к заву – Булатов пойдет?”, и Ольга Семеновна, больше настороженная, чем любопытная.

В пятой палате умирал больной с повреждением шейного отдела спинного мозга, так называемый “спинальник”.
Последние два дня его уже оставили без активного лечения, потому что давление поднять надолго было невозможно, пульс прощупывался только на сонных артериях, с трудом купировался отек легких, сознания почти не было, из-за безнадежности он не подлежал переводу в реанимационное отделение, к смерти его давно был готов персонал и больные, а жена в этот день пошла занимать деньги и готовиться к похоронам, оставив вместо себя его тетку, приехавшую из деревни. Все возможное было сделано, о летальном исходе знали за месяц вперед, и теперь, когда он умирал, все ждали смерти, только дежурные врачи каждое утро радовались, что “дотянули” его до конца своего дежурства.
Умирающий был тридцати лет, с острым, без жиринки лицом, жутко красивым в профиль, с волевым ртом, сжатым даже перед смертью, когда у многих отваливается челюсть и рот с обескровленными губами становится смрадной дырой, недоступной приему пищи и свободному дыханию. Твердо запекшиеся губы оставляли для тихо свистящего с хрипами дыхания совсем узкую щель, кукольно-ясные глаза открыты широко, с темными кругами жутко вместительных глазниц.
Вера Павловна, его лечащий врач, всем уже надоела разговорами вроде “да когда он отмучается”, “да не могу я больше”, надоела фуканьем от гнилого запаха пролежней после перевязки в его палате, шумным, очищающим легкие дыханием после прихода оттуда, будто долго зажимала нос. Добросовестная, она второй день ограничивалась только тем, что чаще посылала сестру замерять давление, чтобы создать хоть видимость лечения и внимания для его родственников без участия ее самой, и в этот день, смирившись позже всех с его смертью, не забывала подготовку к именинам.

Около половины двенадцатого из коридора донесся топот, крикливый плач, и в ординаторскую ввалилась родственница больного.
– Он умирает, он умирает! – с одышкой, сдавленно закричала она при открытой двери, обращаясь поочередно к каждому и никуда сама не спеша, будто скрывалась от покойника или уже обмякла на табуретке у гроба.
Вера Павловна, за ней заведующий, выскочивший из кабинета на крик, и Булатов побежали в палату, сопровождаемые тяжело бегущей родственницей, будоража весь этаж и заставляя выглядывать из палат больных.
Больной лежал почти как обычно, только из приоткрытого рта не доносилось ни звука дыхания, а глаза подкатились кверху, будто он, полностью парализованный, что-то показывал ими на стене.
Прощупав сонную артерию, заведующий быстро принялся за массаж сердца, а Вера Павловна накинула

Скачать полный текст в формате RTF