Леонид СОТНИКОВ

ВЕТЕРАНСКИЕ БАЙКИ

Вышедшим из войны двадцатилетними сейчас за восемьдесят, а тем, кто вступил в нее в сорок первом – под девяносто. Ветеранов практически не осталось. Об этой войне написаны миллиарды страниц. От мемуаров крупнейших военачальников, научных трудов виднейших историков до стихов и прозы самых выдающихся поэтов и прозаиков XX века. Что добавить? Я родился через десять лет после войны, унесшей жизнь одного из моих дедов. Все детство, юность и зрелые годы прошли под знаком великого уважения к победителям, участникам, живым свидетелям этого беспримерного в истории подвига. Запомнились интересные рассказы, случайные встречи, забавные байки. Что видел и слышал, о том и пишу.

* * *
Первого немца бабушка увидела случайно. Наши, уходя из деревни под Курском, сожгли хлеба, вырубили сады, порезали скотину и птицу, разломали ульи. Ничего не оставили врагу. Фронт прогремел где-то мимо. Проходит неделя, другая. Немцев нет. Никто ничего не знает.
Бабушка пошла к родственникам в соседнюю деревню. Глядь: вдалеке едет на велосипеде человек, из-за спины которого торчит винтовка. Бабушка попыталась спрятаться в придорожной канаве. Велосипедист в серой форме ее заметил, остановился и начал подзывать к себе. Бабушка хорошо запомнила, что он называл ее “фрау”. Очкастый немец расстегнул планшетку, достал карту и ткнул в нее пальцем:
– Казулк, Казулк?
– А, Козилькино! – дошло до бабушки.
Она показала немцу виднеющиеся вдалеке соломенные крыши нужной ему деревни. Тот покивал головой в знак благодарности, заскочил на велосипед и уехал. Деревня была в стороне от дорог, лесов, а значит, и партизан в округе не было.
Приехали немцы, увидели, что наши врагу ничего не оставили, объявили, что колхоз и советская власть отменяется. Мужиков в деревне нет, одни старики, бабы и ребятишки, даже полицаем назначить некого. Пошарили по домам, да и укатили. До отворота (по-курски “свёртка”) на грунтовую дорогу от деревни – 5 километров. Весной, осенью и летом после дождя самый жирный в мире чернозем превращался в самую жирную и липкую в мире непролазную грязь, лезть в которую немцы явно не хотели.
Один из дедов, воевавший в первую мировую, помнил, что немцы очень чистоплотны и не любят всякой заразы. Поэтому, когда на горизонте появлялся какой-то транспорт, в хатах наводили беспорядок. Детишки набивались в крайние хаты деревни, а по мере продвижения немцев по оной, перебегали огородами в другие хаты. Так что немцев везде встречал людской муравейник. Обстановка к постою не располагала. С подачи того же деда для усиления эффекта даже табличку соорудили: “Ahtung! Gifus!” Но ни грязь, ни перенаселенность, ни предупреждение о тифе не спасли деревню осенью сорок второго года, когда фашисты

начали угонять молодежь в Германию. Рев стоял в деревне.
Отец рассказывал, что, когда стали забирать его шестнадцатилетнюю троюродную сестру, ее мать вытащила из погреба двух кур, которых уберегла и от наших, и от немцев. Предложила их немецкому офицеру, чтобы дочку не трогали. Фашист рассвирепел. Курам свернули головы. Он выломал из плетня палку. Кур привязали к ее концам. Немец объявил, достав пистолет, что до свертка на большую дорогу, где ждали машины, женщина должна донести эту палку в зубах. Если коснется палки рукой или уронит, то он застрелит и мать, и дочь. Русская женщина донесла эту ношу: пять километров по непролазной грязи под дулом пистолета...
Дочь из Германии не вернулась. Нашлась в конце пятидесятых в Югославии. Встретила в Германии серба и уехала к нему на родину. До смерти Сталина искать родных не пыталась, боялась им навредить – в Европе много чего говорили о тех, кто прошел плен и оказался в лагерях.
Помню, как летом шестьдесят третьего года, когда я был в деревне в гостях у бабушки, примчалась из Курска “Победа” – такси. В ней приехала нарядная женщина с мальчиком лет пятнадцати и девочкой лет десяти. Помню, как выгружали из “Победы” отрезы материи, коробки и свертки. В этот время из хаты выбежала старушка, вытирая руки о фартук. Бросились они друг к другу навстречу, обнялись и заголосили. А вокруг них на деревенской улице ковырялись в пыли куры.

* * *
Работал я вместе с Геннадием. Он ровесник Высоцкого, тридцать восьмого года рождения. Конец войны помнит хорошо. Отец у него погиб в сорок втором году. Жили с матерью у его родителей – дедушки и бабушки Геннадия. Дед всю Первую мировую провел в немецком плену. На фронт во вторую мировую был по возрасту негоден. Когда в Елабугу пригнали пленных немцев, дедушку мобилизовали к ним переводчиком, ставить задачи в пространстве и времени на земляных работах. Вскоре начал к деду домой заходить немец. Дед договорился под свою ответственность, чтобы его иногда отпускали. Гена прекрасно помнит, как бабушка шипела:
– Может, он отца твоего, моего сыночка единственного убил. Фашист!
Но, бывало, подкармливала немца чем Бог послал. А дед с немцем часами болтали на кухне по-немецки.
Прошли годы, умер дед, не стало бабушки. Перед смертью мать спросила Геннадия:
– Немца, который к нам в Елабугу приходил, помнишь?
– Конечно, помню.
– Это был твой дядя, дедушкин сын.
– А как дед узнал?
– Начал спрашивать у пленных, кто откуда родом. Нашелся человек из мест, где дед был в Первую мировую войну. Спросил его фамилию, чей сын, дату рождения. Тот ответил, всё совпало. В пятнадцатом году пленных раздавали вдовам погибших солдат в работники. А родился немец после заключения Бресткого мира, когда дедушка уехал уже на родину. Дед точно знал, что, кроме него, отцом не мог быть никто. Правда, о том, что немка-хозяйка ждет ребенка, не ведал.

Скачать полный текст в формате RTF