Геннадий ГАВРИЛОВ

МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК В ПРОЕМЕ БОЛЬШОЙ ДВЕРИ

Главы из романа

Часть 2

Глава V
В октябре на кислых водах

Крюков захлопнул тетрадь и подумал: “Оказывается, мой отец был романтиком! Молчаливый и колючий в последние годы, он раньше жил нараспашку! Весело жил, со вкусом. Впитывал окружающий мир и размышлял. Имел своё мнение о пережитом и увиденном. Думал о сыне, оставляя на бумаге частицу своей жизни. Пусть, дескать, он знает, что делал и думал отец, коль уж судьбе угодно было разлучить их. Хотя однажды в минуту очень уж мрачного настроения обронил с разочарованным вздохом, что нет в этих записках ни его самого, как личности; ни его товарищей, как живых людей; ни глубоких мыслей и широких обобщений. Есть только трёп о чужой стране, о тряпках, долларах, ценах на шмотьё, жратве и прочих малоинтересных мелочах”.
Но прочитав первую тетрадку, Дмитрий теперь не мог согласиться с отцом, потому что увидел незнакомого ему человека того времени, понял его взгляды и поступки. Он только сейчас начал понимать отца. как бы сильно тот не изменился за десять лагерных лет, как бы много не передумал, не пережил, не переоценил, он так и остался идеалистом и патриотом. Это подтвердили и последующие записи во второй тетради.
“...Но вдруг Начальник нашего пароходства радиограммой приказал мне срочно прибыть в его распоряжение. Я тогда на крыльях летел в Омск. Каким только транспортом не приходилось пользоваться! Даже, если оказии надолго не предвиделось, совершал марш-броски на коротких участках дороги.
В пароходстве меня ждали двое крепких ребят в штатском, которые объявили мне, что я арестован. В тот же день предъявили обвинение:
“За связь с белоэмигрантами во время заграничной командировки”. Во множественном числе. Судили – после ежедневных допросов в течение трех месяцев – и припаяли “десятку”.
Я не знаю наверняка, только догадываюсь, кто мог сочинить донос, но после реабилитации докапываться не стал, а то мне захотелось бы или получить ответ на вопрос “за что”? или элементарно набить этому “сочинителю” морду.
После отсидки и восстановления во всех правах, я сразу же принялся за поиски жены и сына. К отцу не пошёл. Он смалодушничал. Жестче говорить не хочу. Он ничего не сделал, чтобы хоть как-то облегчить мое положение. А мог ведь, будучи известным, уважаемым человеком, депутатом горсовета, орденоносцем. Мне было обидно и тяжело за несправедливое осуж

дение, но во сто крат обиднее за то, что родной отец поверил в эту ложь и оттолкнул от себя не только меня, но и мою жену с ребёнком.
Мать тоже ничего не знала про Асю и Димку. Всё это время сильно горевала, ослепла от слез и состарилась так, будто за эти десять лет пятьдесят прожила.
Волнения первых недель после выхода на свободу даром не прошли – сильно прихватило сердце. После обследования в бассейновой больнице предложили путевку в Кисловодск. В то время к таким, как я, внимательно относились.
В Кисловодской клинике в первый же день встретил... следователя, который разматывал моё “дело”. Глазам своим не поверил, но пришлось признать, что бывают и такие “чудеса” на свете. Я как увидел его, так сразу же решил собирать свои монатки в обратную дорогу. Одна только мысль, что надо будет жить с ним под одной крышей, наводила на меня смертельную тоску. Как в такой ситуации лечить сердце и нервы?
Но не уехал. Поступил по принципу: не мне надо бежать от него или в лучшем случае переходить на другую сторону улицы, а ему. Я оправдан. Я чист! На мне ни одного чёрного пятнышка! Какого чёрта я буду и здесь ходить на полусогнутых? Я почувствовал, как в моем сознании заворочалось нечто, взбаламутившее улегшуюся было муть на глубине моей души, натянувшее мои нервы, раскрутившее в аритмической болтанке сердце, омертвив затылок и накачав давление в глазных яблоках. Пусть он обходит меня стороной, если у него осталось... Но я уже не мог сообразить, что должно у него остаться. Я приказал себе остаться и остался. Пусть его совесть грызёт его печень, если у неё остались зубы и желание заняться этим делом.
Наивняк я, наивняк! Олег Ануфриевич – так звали следователя – сам ко мне подошёл и повёл себя как ни в чём ни бывало. А я, если б мог, хотел провалиться сквозь землю. Но почему у меня, а не у него, возникло такое желание? казалось бы всё тут ясно, только получалось наоборот.
Он почти не изменился. Будто законсервировался на веки вечные. Всё так же потирал переносицу мясистого носа; ни с того, ни с сего время от времени без видимой причины оглядывался назад, будто стремясь застать кого-то врасплох; ходил по-прежнему быстро – хотя было уже за шестьдесят – и останавливался как вкопанный; костюм на нём как прежде, так и теперь безупречно сидел словно на манекене; выбрит опять же был до блеска и надушен по-прежнему “Шипром”. Глядя на него, я начал думать про мужиков, следящих за своей внешностью с гипертрофированной тщательностью, что блеском и лоском они стремятся замаски

Скачать полный текст в формате RTF