Александр РАДАШКЕВИЧ

“Из тьмы чужбин...”

***
И всё равно, куда бы я ни шёл,
оснеженною павловской тропой –
по Моховой, Гороховой, Фурштадтской,
Плуталова, Подрезова, по Ординарной –
из тьмы чужбин я выхожу к Неве,
где финский ветер трогает губами
свирели выпуклых мостов,
где шаг крылат, где юн, как паруса
петропольских закатов незакатных.

И всё равно, чего бы я ни ждал,
со взором, полным ангелов прощанья,
из века в век, из смерти в смерть
топча гранитный сахар парапетов,
бессмертные меня там ждут друзья,
которым всё ещё не всё равно,
которых я тогда выдумывал влюблённо,
когда они придумали меня
на Моховой, Гороховой, на Ординарной.

9.XI.2001. Богемия

ВЕЩИ

Разбирать наши вещи, словно шарить
в осколках, кровью срезы пятная; словно
нежить ребёнка, лицом прижимаясь. Разбирать
наши вещи, как кататься по полю, цветы
подминая, как снимать страшный бинт
с незатянутой раны. Это – полки романов,
обломившийся мостик в доживающем парке,
это – в палые листья врыться, теряясь.
Залетая в бестенье, колыхнуть наши звёзды.
Целовать наши вещи. Затекают колени.

9.VI.1978. Пб.

ЭСКУРИАЛ
(из ИСПАНСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ)

Эскуриал, как из души, опять ворота растворяет,
хоть день за нами не плывёт и клики птичьи не иссякли.
По небу горные леса слились пологими валбми,
и дальним будто тянет морем, пока не грохнули
затворы, пока не встала в рост стена
за всякой стылою стеною, пока пустоты не
проглотят себе враждебные шаги.
Эскуриал,
как судный путь, начнётся чудищем собора.
Крутые рёбра – скал иль стен? – взлетели вдруг
из преисподней. А там, в потухшей вышине,
клубятся с плеском одеянья в цветном, горячечном
кипеньи: зелёный, алый, глупо-голубой и розовый
и райски васильковый.
Теперь, скользя по лестнице
покатой (как тянет прорубь эта!) – туда, где факелы
сгустили черноту, где полых три лежат
на львиных лапах гроба – средь непустых гробов,
гробов, гробов. “Иссякли дни. И вот ничто,
ничто, ничто не в помощь...” Ещё: “Как тот блажен,

кто награждён был тут достойною супругой”.
Инфант, инфанта – дети Леоноры: кто замертво
родились – безымянны. Порожних ям на десять
поколений – без эпитафий и гербов.
И вот
на мраморной подушке полуприкрытые глаза.
Меча не сжали склееенные пальцы... Прощайте,
Дон Хуан Австрийский. Я вовсе не умею умирать.
Но вы из тени сей, где вам не спится, герцог
лунолобый, мой сон не проплывёте в час, когда
ворота настежь растворяет моей души Эскуриал.

Х.1981. Нов. Гавань

***
Были альказары, после –
акведуки. Целовала в душу
пряная Альгамбра.
Пусть теперь угонят
самолёт в обратно –
после хрупкой оперы
о царе Салтане
побрести вдоль Крюкова
чёрного канала,
пригубить у форточки
ветерок высокий –
всё равно с того ли,
с этого ли света.

1982

ОТЪЕЗД АЛЕКСАНДРЫ ФЕОДОРОВНЫ ИЗ ПАЛЕРМО
(из цикла ТОТ СВЕТ)

Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио, ностра императриче!
Адио-дио-о! Иди цветами.

– Энрике, видишь? Гляди, Сантино!
Ах., эта донна любима в звёздах,
плывущих краем, где ты не будешь.
Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет.
Адио-ио, ностра... Да что ты хочешь?!
Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом...

– Мамб так любят! И всё теперь моё открыто
окно на Монте Пеллегрино... Ах, Карл, скорее
лети, любимый, и рядом вечно! Весна какая!
Чужие люди, а эта плачет... Что если видит
из той лазури нас, бисер словно,
Адини наша... Мамб сияет. Ах, Карл любимый!