Михаил КУРАЕВ

О ЧЕМ ОН ДУМАЛ
У СТЕНЫ ПЛАЧА?..

Памяти Астафьева

То, что надвигалось с неизбежностью, произошло.
Земные дни Виктора Петровича свершились.
Его смерть — это личное горе великого множества людей. Именно личное горе, не имеющее ничего общего с вежливой и рассудительно сдержанной телевизионной печалью центральных программ.
Тяжесть утраты не раскладывается по числу скорбящих, у каждого она своя, как боль...
Кем он был для меня? Учителем? Отцом? Старшим братом? Другом?
Как мало слов. Их все время не хватает для определения всего многообразия жизни и человеческих отношений.
Однажды я пожаловался ему на нехватку слов, на то, что приходится пользоваться как бы и не словами, а какими-то универсальными отмычками. Сказал “любовь”, и все вроде понимают, о чем речь, а ведь это только вывеска, этикетка для миллиона ситуаций, совершенно не похожих друг на друга.
— А что ж ты, Миша, хочешь, — спокойно сказал Виктор Петрович, выслушав мой монолог. — Человечество сколько лет уже живет? Сотни тысяч. А сколько лет слову? Тем словам, которыми мы изъясняемся, вообще какие-то сотни лет. Как же им поспеть, чтобы обозначить все многообразие этой огромной, да еще и такой переменчивой жизни? Слово — дело молодое, по сути ведь человечество еще только учится говорить.
Меня всякий раз изумляло, как человек, всей повадкой и манерой и даже обиходным словом подтверждающий свою верность простой земной жизни, знающий и судьбы и нравы великого множества людей, знающий, как никто, по имени, по цвету, по запаху каждую травинку и куст на нашей земле, вдруг может разом обозреть жизнь, канувшую в неразличимые тысячелетия и надвигающуюся неисчислимыми веками. Откуда это ощущение вечности?
Действительно, “человечество еще только учится говорить”, учится понимать и быть понятым, учится сознавать самое себя, свой смысл и роль, и он, Виктор Астафьев, служа слову всем своим талантом, всем сердцем, участвовал в этом великом всемирном деле.
Какой верный, своевременный и отрезвляющий укор упоенной своими успехами цивилизации, еще не научившейся, быть может, самому главному после сохранения жизни — способности совладать с неизмеримым многообразием жизни. Вот и сейчас бенгальские огни капитализма, ставшие для человечества путеводным светочем, не могут своим искристым блеском высветить несчетное множество людей, чьи боль, страдание, загубленные жизни не принимаются в расчет. И может быть как раз поэтому-то Виктор Астафьев, а уж его не заподозришь в любви к коммунистам, не может признать своей и нынешнюю жизнь: “Чувствую, что не вписываюсь в современность... Много, много чужого и непонятного вокруг меня”.

Его мудрость не требовала эффектной упаковки. И дело вовсе не в том, что он не знал ученого жаргона, всех этих “дискурсов”, “экстраполяций”. Знал, но предпочитал слова, способные приблизить к нему как можно больше людей с тем, чтобы соединить их общим чувством и радости и боли. И удавалось это ему поразительно!
Только подлинный мудрец может говорить о вещах исключительно сложных, странных, необъяснимых коротко, просто и при этом исчерпывающе в рамках ситуации.
Интеллектуал — жрец в храме мысли.
Мудрец же служит истине не в храме, а в миру.
Осенью девяносто третьего мы оказались на площади перед входом в храм Рождества Христова в Вифлееме.
Нашему личному знакомству исполнилась неделя.
Увидев, что я остался на площади и не устремился вслед за писательской компанией в храм, Виктор Петрович, тоже за всеми не спешивший, подошел ко мне.
— Чего не идешь?
— Да вот мучаюсь... Почему здесь я, именно я, а не моя, к примеру, мама? Я человек неверующий, она верующая. Для нее быть здесь непомерное событие всей жизни. А для меня? Экскурсия? Почему я здесь, а не она?
— А ты, Миша, здесь не думай об этом, — без секунды промедления сказал Виктор Петрович. И слова эти сказали мне о подлинной вере больше, чем многое прочитанное и выслушанное.
Сколько раз я мысленно возвращался на эту площадь и всякий раз с душевным трепетом вспоминал эти слова, достойные пророка. Вот так, коротко, просто, внятно, без гордыни веры, без упрека в неверии только и можно было пролить мир на душу, возопившую о несправедливости.
Потом я прочитал его рассказ о том, как преображались люди, их лица, взор, движения после того как они отходили от главной Святыни в храме Гроба Господня. Может быть, у меня глаз как-то иначе устроен, впрочем, все видят немножко по-разному, но видели мы с ним одних и тех же людей в одно и то же время. Мне казалось, что я вижу все то же экскурсионное благоговение, что и в Золотой кладовой Эрмитажа. Но как Рафаэль способен увидеть в булочнице Мадонну, так и могучего таланта писатель, не растерявший веры не только в Бога, но и в людей, видит их еще и освещенных светом его души и верит, что жаркое пламя сотен свечей вокруг Гроба Господня способно в человеческих душах возжечь огонь, просветляющий лица и очи

М.Н. Кураев и В.П. Астафьев