ПОСЛЕДНИЕ СТРОКИ ВИКТОРА ПЕТРОВИЧА АСТАФЬЕВА

ПРИКЛЮЧЕНИЯ СПИРЬКИ

Начало повести

Нет, это, к великому сожалению, не рукописные строки мастера — мучительная болезнь лишила Виктора Петровича возможности записывать своею рукой выстраданные мысли... а он давно мечтал сочинить повесть о собаке... Как рассказывает Мария Семеновна Корякина-Астафьева: “Он начал наговаривать на диктофон. Надиктовал только одну главку — и не смог больше работать с диктофоном. Прочитал расшифрованные строки и сказал: “Не могу. Текст какой-то чужой... Может, потом...”
Но вернуться к этим страницам он уже не смог. Редакция публикует эту первую небольшую главу из повести “Приключения Спирьки”, не тронув ни единого слова, убрав только естественные погрешности речи измученного и усталого человека. Перед нами последняя попытка писателя заставить себя работать, ибо только в работе он находил, как говорил сам, высшее наслаждение... И мы можем только еще и еще раз погоревать, какого великого труженика потеряла Россия, потеряли мы, свидетели его трудов, его честной и бескомпромиссной жизни...

От редакции “ДиН”.

Когда наша дочь вошла в юношеский возраст, это после того, как мы переехали из города Чусового в Пермь, у нее появились друзья, подруги, пока, слава богу, временные. Она стала иногда припаздывать, поздно приходить домой. Ей, конечно, попадало за это от матери и от меня, если на пути попадется. Девка была смекалистая, сообразительная. Однажды задержалась после одиннадцати, и где-то ей бог пособил встретить Лешу Домнина, был такой писатель в Перми, она встретила его, и он наградил ее щененком.
Леша был выпивши и сказал, что, мол, я вот нес его Виктору от Арса, сына Арса — пса моего, но я пьяненький, а ты едешь домой, так вот возьми и довези. Она щененка за пазуху поместила и привезла. И вот когда я прибежал ее поругать, значит, что опоздала, опоздала порядочно, она взяла да и приоткрыла пальто, а там сидело существо такое маленькое, с рукавичку величиной. Но главное, первое, что бросалось в глаза — он же сидел-то низко,— башка у него тыковкой, такая, как у дьячка, уши вниз опущены, взгляд испуганный такой, пугливый, глупый-глупый, и в то же время преданный уже.
Он у нас, как попал к нам, полюбил сразу все с первого взгляда, полюбил тот дом, где он появился. И преданность такая светилась в глазах, что вот если его не обижать, то он будет за это платить преданностью — больше он ничего не имеет. Ну ладно, говорю дочери, вытаскивай его. Пришла уж, ругаться не стал я — вытаскивай. Она вытащила его за шкирку из-за пазухи, пустила на пол — и тут он затявкал сразу: тяв-тяв, тяв-тяв, и по полу, значит, давай в прихожей кружиться. Кружился, кружился, потом в комнату пошел — тявкает, в другую комнату пошел — тявкает. Я говорю:

“Не-е-е-ет, мне тут такой помощник однако ни к чему”. А я как раз работал над самой крупной вещью, работал трудно очень.
У меня в кабинете моем лежала шкура медведя, на эту шкуру, как оказалось, ходил тайно наш кот — мочился. Чем уж щенка привлекла эта шкура — может, запахом мочи или гладкостью самой шкуры, ее ласковостью, но он лег на эту шкуру и успокоился.
Каково же было мое удивление, когда утром я на шкуре его не увидел. Я пошел по квартире, искать щенка, а он оказался в комнате, где ребята спали. У нас была трехкомнатная “хрущевка”, Андрюшка с Иринкой спали на отдельных кроватях, но в одной комнате. Я смотрю — он лежит рядом с дочерью, на ее подушке. Она, конечно, нагулялась и сладко спит, а он комочком свернулся и мордой своей уткнулся ей в лицо. Оба спят, посапывают.
Я отступил назад, не стал ни ругаться, ничего. Где-то часов в одиннадцать (это был выходной, она в школу не ходила) пришла ко мне, зевает, а я давай ругаться — ты чего делаешь, зачем щенка с собой положила на подушку? И давай ей рассказывать про сибирских собак, про сибирские нравы, как они спят на улице, и в большой мороз спят, и в тепло, и в жару спят под крыльцом где-нибудь. Ну, она удивилась, потом принесла его и обратно на шкуру положила. Он опять свернулся на шкуре, опять уснул.
Ребята ему понатащили — блюдце молока, чего-то еще, а я говорю — тут не кормить, только на кухне, а то вы мне разведете свой кормильный пункт. Они унесли его на кухню, и с этих пор я его почти не видел. Я тогда еще не знал, что спаниели очень большие любители пожрать. Так они его там, на кухне, закормили. А я много работал, отсутствовал и увидел его снова только где-то к весне.
Мне ребята и говорят: папа, папа, посмотри, он все умеет. Ну, чего “все умеет”: лапу подать — умеет, лапу подал, голос дай — голос дал, а голос такой тоненький — тявкает, ложись на спину, покажи пузо — лег на спину, показал пузу, тугую-тугую, туго набитую, сине-белое такое пузо, пырка на ней торчит, выразительная такая.
Я говорю: все, закончено его образование, сделали из него настоящего советского придурка. И мне уже его не исправить. Я уже пропустил такие сроки, месяцы, когда что-то мог бы с ним сделать. Сделали вы — настоящего советского придурка. Но я все же попробую. Я через месяц или где-то так поеду в деревню, возьму его с собой, и оттуда он уж не выедет. И он действительно до самой смерти оттуда не вышел.
В деревне как раз купили дом, Мария Семеновна и ее племянник стали там ремонтировать, обихаживать,