ПИСЬМО ИЗ ГЕРМАНИИ

Розмари ТИТЦЕ

РЕЧЬ ПО СЛУЧАЮ ВРУЧЕНИЯ
ПУШКИНСКОЙ ПРЕМИИ
ВИКТОРУ АСТАФЬЕВУ

Дорогой Виктор Петрович, Вам со мной не очень повезло. От меня ждут похвального слова, а чего требует этот жанр, совершенно очевидно: обзора творчества, выявления “магистральных линий”, обрисовки основных сюжетов и их трактовки, а также определения места в живом литературном процессе. Задача ответственная в любом случае, тем более, если речь идет о таком богатом творчестве, как у писателя Виктора Астафьева.
Поручили, однако, это выступление переводчику, и тут начинается беда: не чужой ли это огород? Куда уж переводчику до обзоров и “магистральных линий”? Ведь переводчик — человек деталей. Даже — фанатик деталей. Он роется в микрокосме языка, то тут натолкнется на любопытное слово, то там поднимет на вилы непонятное выражение, а то и надолго задумается о том, удастся ли пересадить цветочек какого-то очень уж своеобразного оборота речи на почву другого языка. К обобщениям переводчик прямо-таки патологически неспособен, и это чуть ли не особая примета его профессии.
Как же быть?
Выход один: примириться со своей профессиональной ограниченностью и предложить вниманию публики несколько языковых деталей, а так же личных воспоминаний, связанных с моим — правда небольшим — опытом перевода астафьевской прозы. Не обойдется при этом без частого употребления местоимения первого лица, что в данном жанре уж совсем непростительно. Поэтому очень надеюсь на Ваше снисхождение, Виктор Петрович, и на то, что Вы, как великий огородник, не обидитесь, если ода у меня не получится и я всего лишь скромно, по-своему, поогородничаю.

===

Итак, взгляд из другого языка на прозу Виктора Астафьева, взгляд переводчика.
Прежде всего бросается в глаза невероятное изобилие астафьевского словаря, причем он крайне конкретен, насыщен реальной жизнью, то есть, обозначает вещи не вымышленные, а видимые и осязаемые. Кроме того, он отличается особой, я бы сказала, “оседлостью”, и эта привязанность

к месту подчас озадачивает переводчика не в малой степени. Судите сами:
Что такое “куть”?
Почему спят на каких-то там полатях?
Как выглядит жалица? И как она обжигает?
Что значит “усмыгнуть”? Или “обопнуться”?
Какого вкуса елец?
А “бадоги”? Что с ними делают?
Почему устраивают “охоту на овсах”, когда речь о медведе?
И тут переводчику приходится совершать своего рода этнографические экспедиции в трудно доступные области языка, иногда не разведанные даже словарями наречий и ботаническими, зоологическими или другими справочниками. А если и справочники не помогут, то приходится докучать носителям языка, вплоть до самого автора, бесконечными вопросами, так что этот барьер, как бы он не был высок и страшен на первый взгляд, все же преодолим.
Допустим, переводчик выяснил самобытные слова, накопил семена — а как они взойдут? Примутся ли в живом языке? Тут и начинаются настоящие трудности.
Как достичь того астафьевского напора речи, того стремительного бега, в котором все ещё слышится устное повествование? Как придать родному немецкому всю сочность этого языка, его вкус, его запахи? А главное — как добиться эмоционального накала этой прозы, той страстности, которая прямо-таки пышет из каждой щели, из каждого промежутка между словами?
Найти хоть отдаленное соответствие можно лишь услышав живые голоса внутри себя, а в случае “Последнего поклона”, если погрузишься в собственное прошлое и подхватишь там нестёртые ещё слова мамы или бабушки, их полузабытые интонации.
Так что сидит переводчик астафьевской прозы, странным образом брошенный на произвол своей биографии, перед машинкой и мучает память, а в конце рабочего дня на бумаге всего несколько фраз, но на это копание в прошлом ушло столько душевных сил, что чувствуешь себя, как будто — целое поле вскопал.

===

Но достаточно о муках работы. Как немецкий читатель воспринимает Астафьева?
Я приводила примеры “сибирских” слов из двух вещей Астафьева, включенных мною в сборник сибирских рассказов. Все, кто бы его не читал, вспоминали “Бабушкин праздник”. И непременно с улыбкой. “Здорово, как они там в Сибири гуляют…” Дальше эти отзывы разнились в зависимости от того, кто говорил: “И как эта бабушка никого не оставляет без ответа, всегда находит меткое слово!” Или: “Вот этот праздничный стол, огурчики, рыжики, пирог — загляденье!” Это, разумеется, реакции женщин. А явный любимец мужского пола — дядя Левонтий.