На Всероссийском совещании молодых литераторов, прошедшем в январе нынешнего года в Ярославле Михаил ПОЛЮГА был принят в Союз российских писателей. На семинаре обсуждались стихи из его книги “Свет мой печальный”. И в Литературном институте им. А.М. Горького, который Михаил закончил в 1992 году, уже имея за плечами высшее юридическое образование, он занимался в поэтической мастерской Владимира Цыбина. Сегодня Михаил Полюга дебютирует рассказом — ЛОГИКА ОДНОЙ НОЧИ

Михаил ПОЛЮГА

ЛОГИКА ОДНОЙ НОЧИ

Едва Вацек осознал, что хочет изменить жене, он, первым делом, до смерти испугался. И вовсе не потому испугался, что внезапно почуял в себе ту странную слабость, какая делает для некоторых блуд в принципе невозможным, именно то, что эта сволочь Бахтияров называл “недоношенной кобелинистостью”; и не потому, что вдруг запоздало прозрел и ужаснулся тщетою прожитого — вот только теперь, на тридцать каком-то году жизни, когда приятно заматерел, обзавелся нежной плешью и постыдно размяк мышцами живота, когда обжился на белом свете, под теплым боком у семьи, в кругу попривыкших к нему сослуживцев и давно успокоившегося на его счет начальства в лице управляющего отделом Поперечняка; и совсем уж не оттого испугался, что, прости Господи, пошло влюбился, — во всяком случае, об этом не стоило бы и говорить... Все было проще и безысходней: по какой-то причине, темной для него, как обратная сторона Луны, Вацек, стоя перед зеркалом, неожиданно ляпнул о том, что подспудно накапливалось в нем долгие и долгие годы. Так внезапно выстреливает извлеченное из подвала на свет вино, так в одночасье, без видимого повода и связи с сиюминутным, проговариваются о самом потаенном, что до срока укрывается в душе человеческой... “Вот, однако, от чего — от необъяснимости содеянного...” — мучительно соображал Вацек в одинокой прихожей, перед смутным, искривленным с одного угла зеркальным стеклом. И в самом деле, отчего так просто и страшно он сказал себе, как говорят, например: пойду в баню! — “Я хочу изменить жене”? Кризис возраста? Внезапная командировка Лидочки после размолвки прохладного примирения? Или эта сволочь таки достал?.. — снова вспомнил о Бахтиярове Вацек. Из всяких прочих в отделе Бахтияров зачем-то избрал именно его, Вацека, поверенным своих многочисленных постельных историй. Никакой сволочью Бахтияров, разумеется, не был, но лучше бы у него, у сволочи, навсегда отсох... ибо, живописуя о юбках, которые задирал, этот сиропный красавчик, по всей видимости, улавливал в глазах Вацека придушенный еще в зародыше, но все не умиравший интерес к теме, а может быть (чем черт не шутит!), чуял в нем единомышленника, единоверца, или как там еще?..
Как бы там ни было, но, едва возвратившись из аэропорта и все еще слизывая с губ жирный

налет помады, прилепившейся вместе с прощальным поцелуем жены, Вацек в прихожей вдруг признался зеркалу в том, в чем не мог даже заподозрить себя на пути домой.
— Трахнуть бы какую-нибудь... этакую!.. — доверительно сказал он, искоса и как-то сбоку поглядывая на собственное отражение. Немедля ему представился самый процесс осуществления сказанного, и он сладострастно вздрогнул, встрепенулся, проникся весь, всеми своими тайными закоулками, и, все-таки осмелясь, напрямую посмотрел себе в глаза. Выражение глаз оказалось дикое и какое-то кошачье, и он возликовал, высвобождаясь от давнего внутреннего запрета, как бы переступая черту, и одновременно испытал ужас от одной мысли, что рано или поздно будет разоблачен и пойман.
Здесь надо сказать, что с ранней юности, с того самого момента, когда стал видеть по ночам определенного содержания сны, Вацек мучительно, до икотки любил баб, но одновременно шарахался от них, как от геенны огненной, разве что не открещивался по соображениям сугубо атеистическим. Может, был он от природы трусом, каких мало, а может, случалась в его характере некая недоразвитость, ущербность человека, который более всего страшится предмета истинной своей страсти. Как сказал бы его старший сын, семиклассник: это у папы комплекс! Но не скажет, стервец, потому как кто же ему признается в сокровенном! — и право-дело, не станешь ведь с собственным сыном ходить на б...ки!
— Потное животное! — любовно сказал он зеркалу, пьянея от собственной безнаказанности. Выпятив губы, потрогал себя за подбородок и щеки, решая, нужно ли теперь же бриться и принимать душ, как если бы в спальне на свежезастеленных простынях уже дожидалась жадных рук и переполненного электричеством тела какая-нибудь крашеная со срамными губами...
Но тотчас мелькнула за спиной, криво отражаясь и множась, странная тень, точно из гостиной на кухню ловко проскользнула жена, — и он, помня о нацеленном в облако самолете и зная, что Лидочка благополучно улетает от него и теперь, быть может, парит где-то над Уманью, тем не менее, отвратительно взмок и прилип к рубашке под мышками и в ложбинке чуть повыше крестца.
Разумеется, он был в квартире один, но первый восторг оказался безнадежно испорчен. Отворотившись от зеркала, Вацек пошел из притаившейся прихожей, не разуваясь и кисло представляя, что сказала бы по этому поводу Лидочка, и как бы он летал уже с влажной тряпкой, стирая с лакированного паркета сыпучий песочный след. Из-за нарочито зевнувшей дверцы стенного шкафа укоризненно высовывался рукав лидочкиного плаща; на кухне, убегая от возмездия, канул в щели между грязными тарелками холеный пруссак; в ванной, нервно пульсируя, подтекал и подтекал кран; а в спальне верблюжье одеяло, поспешно и несладко боровшееся с ними перед самым отъездом, обнажило сбитую, остывшую уже простыню — несвежую, с нежно просеившимся полем и наскоро застиранным после этой борьбы пятном.

Скачать полный текст в формате RTF